В конечном счете Сашу в ефремовский МХАТ не взяли. Даже не знаю почему. То ли Олег Николаевич передумал — это часто с ним бывало, то ли Саша оказался совсем уж профнепригоден. Все усилия Степановой, мольбы, мелкие и большие предательства оказались напрасными. Сын еще какое-то время числился в штате у Дорониной, но по-прежнему беспробудно пил и вскоре умер на той же даче в Переделкине, где покончил с собой и его отчим Фадеев.

Эта горестная история неожиданно эхом отозвалась на вечере в Доме актера, когда из зала поднялся, чтобы сказать свое слово, главный редактор газеты «Экран и сцена» Александр Авдеенко, давний сосед по Переделкину, которого Степанова знала еще мальчиком.

— Сашка! — воскликнула она вдруг неожиданно молодо и звонко.

— Да, Сашка, — смущенно пожал плечами пожилой Авдеенко. — Вы меня всегда так звали. И Александр Александрович, и ваш Саша, мой ближайший друг детства, и мой отец, который, кстати, тоже был Александром. Помните? Вокруг вас были сплошные Александры.

— Только ты и остался, — сказала Степанова без всякой мелодрамы в голосе, словно констатируя некую неизбежность, о которой ни грустить, ни сожалеть не полагается. Что делать? Жизнь.

Приблизительно с той же интонацией насмешливой и гордой обреченности она произносила свою речь на столетнем юбилее МХАТа. По-моему, это был самый ужасный театральный праздник из всех, на которых мне когда-либо приходилось присутствовать. Стол с пьяными артистами и гостями безостановочно ездил по кругу на сцене, и с каждым новым поворотом открывалась картина все более устрашающего распада. На ее фоне то несмешно острил Юрский, то принималась танцевать Майя Плисецкая, то показывал свой задорный киноролик про каких-то транссексуалов в образе трех сестер Сергей Соловьев, то базарными пропитыми голосами пели частушки безвестные мхатовские артистки. Не сдержался один Никита Михалков, вышедший, как и все, поздравить Ефремова, но в результате лишь ошарашенно каким-то петушиным дискантом прокричавший в зал: «Там же пьют!!!»

Никакой самый великий режиссер не создал бы более убедительный и экспрессивный образ «Пира во время чумы», чем тот, что являла собой в этот вечер сцена первого театра страны. И вот посреди этого нескончаемого пьяного застолья появляется Степанова в черном платье от Зайцева: высокая, прямая, непреклонная, разом похожая и на Ермолову с серовского портрета, и на всех великих актрис прошлого. Она пришла, чтобы напомнить живым о мертвых, сказать о своих учителях, о своем МХАТе. Пришла, чтобы еще раз увидеть зал, с которым столько всего было связано в ее жизни, постоять на сцене, которую когда-то знала наизусть до последней дощечки и гвоздика. Все стало чужое. И она здесь чужая. Нет никакого дела до ее откровений ни новому времени, ни всем этим людям, продолжавшим галдеть нестройным, ресторанным хором у нее за спиной, пока она говорила. Все ее слова мимо. Никто не слушал. Не стоило тратиться на новое платье и парикмахера. Вполне могла остаться дома и посмотреть юбилейный вечер по телевизору. Вряд ли бы кто-то и заметил ее отсутствие. Впрочем, нет, не прийти было нельзя. Все-таки старейшина! Ефремов настаивал, требовал и даже сам позвонил: «Как же мы без вас, дорогая Ангелина Иосифовна!» Напрасно она ему не сказала, что очень даже легко и прекрасно. Но нет, зачем-то опять подчинилась. В очередной раз, в последний раз…

Так совпало, что ровно через месяц после мхатовского юбилея случился ее день рождения, на который она меня и пригласила через Виталия Вульфа. Был тихий морозный вечер. Новый дом в старых арбатских переулках выделялся нарядным номенклатурным видом. Консьержка, лифт Otis, все как полагается для сановных отставников брежневского призыва. Квартира небольшая, но уютная. Я сразу узнал большую хрустальную люстру над круглым обеденным столом, попавшую в кадры давнего документального фильма о Степановой, где она репетировала «Марию Стюарт». Скользнув взглядом по светлым стенам, я не обнаружил никакого антиквариата или старинных музейных раритетов. Все просто. Было видно, что быт народной артистки не слишком прихотлив и затейлив. Но сервировка стола была тщательная, как это принято в хороших домах: много рюмок резного хрусталя, парадный фарфор и даже серебряные кольца для туго накрахмаленных салфеток. Сама хозяйка тоже была при параде: в нарядной кофточке, с тщательно уложенными на прямой пробор седыми волосами. Хотя было понятно, что со зрением и слухом у нее не очень, но безошибочная женская интуиция включалась мгновенно, как только она ощущала, что разговор угасает, а бокалы начинают пустеть, и с новой энергией принималась всех потчевать и развлекать.

Сама она почти ничего не ела и не пила. Кусок именинного пирога с капустой так и пролежал нетронутым на ее тарелке весь вечер. Я сидел сбоку и почти не видел ее лица. Только руки, которые время от времени взлетали над столом, пытаясь дирижировать подачей блюд и общей беседой. Худые, прозрачные до синевы, какие-то дюреровские руки с длинными морщинистыми пальцами без единого кольца. В них была видна голая суть характера, а по сухим линиям на узких ладонях, наверное, можно было прочесть ее судьбу.

В какой-то момент я потянулся в центр стола за виноградом и неловким жестом подхватил целую гроздь. Попытался ее разделить, но меня остановила Степанова.

— Берите всю. Будем щипать вместе, — сказала она тоном опытной кокетки.

Меньше всего она была настроена говорить про театр и про минувший юбилей. Тем более что за столом были Ия Саввина и Татьяна Лаврова, актрисы ефремовского МХАТа. Ставить их в неловкое положение Степановой явно не хотелось. Они это, похоже, оценили и смиренно промолчали почти весь вечер, чего от них я никак не ожидал. Обе дамы были яркие, злые на язык, ироничные, за словом в карман не лезли. Но в присутствии Степановой обе как-то стушевались. Вообще понятие театральной субординации я впервые осознал именно там, на дне рождения у Степановой. Надо сказать, что раньше в старых академических театрах иерархия положений соблюдалась неукоснительно: есть первая актриса и все остальные. Есть ведущий актер и его дублеры. Пусть никто не обманывается и не поддается на фамильярные провокации и амикошонские контакты старших по званию с младшими за кулисами или в актерском буфере. Статус есть статус.

Степанова, даже выйдя на пенсию, сохраняла за собой положение первой мхатовской актрисы, которая играла с самим К. С. Станиславским и участвовала как первая исполнительница в легендарных спектаклях В. И. Немировича-Данченко. Тем более ее должна была раздражать чрезмерная активность другой мхатовской старухи Софьи Казимировны Пилявской, провозглашенной Ефремовым чуть ли не любимой ученицей Станиславского. Несовместимость масштабов обеих актрис была очевидна всем. Это как если бы при вдовствующей королеве ее бывшая фрейлина вдруг стала претендовать на трон.

— Что это Зося (так звали Пилявскую в домашнем мхатовском кругу. — С. Н.) в своих воспоминаниях пишет всю дорогу про похороны? — с непередаваемым сарказмом в голосе вдруг сказала Степанова. — Какие кому машины подавали, какие венки у кого были, кого в каких гробах хоронили. Какая все это, в сущности, скучища! Лично я ничего этого не помню. Помню глаза, лица, мгновения тишины в зале, когда казалось, что у тебя сейчас разорвется сердце. Вот о чем надо было писать. Подумаешь, гроб! Тоже невидаль!