Щелкает по необычному символу из металла, который за ухом висит. Раздается тихий звук — дзинь! — после чего рыжая женщина продолжает:

— Мой господин пережил куда больше. А когда постоянно смерть несправедливую видишь, волей-неволей начинаешь жизнь ценить.

— А чужую? — От всех этих прикосновений чесаться хочется, но я лишь вздрагиваю.

— Особенно.

…Дарнскель приходит спустя несколько дней, когда светлая богиня Эйнри почти расплетает Клубок. Тоу’рун стучится в дверь, будто не он эту комнату снимал, открывает плечом, а в руках-то держит что-то в черную ткань завернутое, большое, странное. И поначалу страшно становится: а вдруг осознал ошибку и решил избавиться от меня?

Нет, все далеко не так просто. Да и кто б иначе вам все это рассказал?

Но вещь отдают мне, и я осторожно разворачиваю ткань. Вижу вытянутый деревянный корпус, украшенный цветочными узорами, и пять тонких струн. А над отверстием, которое, как узнаю позже, голосником зовется, — мое имя.

Ишет, Ину-ата.

Оказывается, все это время ушло на изготовление тимбаса — того самого, что сопровождает меня до сих пор. Дарнскель считает, компания нужна всегда, и мне, как человеку, не слишком любящему болтать, лучше всего подойдет спутник молчаливый. Инструмент подпевает лишь тогда, когда нужно. И никогда, заверяет тоу’рун, он не оставит меня, пока я сама не захочу.

Обнимая бесценный подарок, я впервые за долгое время начинаю говорить, так быстро, что задыхаюсь. Тимбас в моих руках жалобно позвякивает, когда сжимаю его слишком крепко, словно любимую игрушку. Я вспоминаю, как сбежала из дома, как примкнула к культу, рассказываю про Элгара. Меня слушают, не перебивают и главное — я благодарна за это — не трогают, пока не замолкаю и не прижимаюсь лбом к плечу Дарнскеля.

— Никогда не теряй себя, — шепчет он.

Какие глупости. Как же себя-то потерять можно? Человек — не вещь. К тому же, чтоб такое случилось, нужно совсем с башкой поссориться.

Только, видать, со мной так и вышло. В отражении вроде и я, да не та. Нет на лице узоров, зато есть темные круги под глазами и искусанные в кровь губы.

— Будет сложно вновь себя обрести. Но ты сможешь. Пройдешь долгий путь, встретишь немало людей — плохих и хороших, повидаешь мир. А там свою дорогу найдешь. И все у тебя наладится.

— Почему вы так… уверены?

— Я узнавал. — Дарнскель улыбается и касается моей щеки костяшкой указательного пальца. — И помни: в тебе живет моя надежда.

На следующий день я покидаю Лирру. А при себе-то у меня десяток су, тимбас и новая одежда — подарки от тоу’руна, которых достаточно, чтобы начать новую жизнь.

Я не жалею о случившемся. Возможно, потому что этого и не было вовсе, а следы на руках — очередная нетрезвая выходка, а их, поверьте, было немало. Ну кто из вас, будучи пьяным, не считал, что может все? Глаза отводите. Хах! Так и знала.

Каждый из нас повидал дерьма, кое-кто даже окунулся в него с головой. Но лишь вам решать, что делать дальше. Я, например, сижу перед вами, и, присмотритесь, на моем лице синей краской вновь нарисованы узоры. «Я вижу» — на лбу, «я говорю» — на губах. А на подбородке что? «Ямного и не слишком аккуратно ем». Шучу, конечно. Неужели поверили?

Вы можете отправиться домой, уснуть, выкинув из памяти все, что слышали. А можете попробовать найти себя: вдруг и правда потеряли?

Скажу напоследок: я собирала себя как разбитую вазу, по маленьким глиняным черепкам. И первым фрагментом, без которого жить было просто невыносимо, стал Элгар, — так зовут мой музыкальный инструмент. Он всегда рядом. Поет колыбельные. Разве что расчесать не может.

Какая глупость.

Давайте-ка я лучше расскажу о человеке, который пытался быть зверем, о предназначении и моем первом поцелуе. Ну надо же, как легко вас заинтересовать. Устраивайтесь поудобнее. И принесите мне еще траува. В горле пересохло.

О, господин, мой господин!

В поместье гуляют ветер и крысы. И, поверьте, это не самое страшное, что может тут гулять. Я так рада, что вы, мой господин, мертвы и не можете этого видеть.

Вы предоставили мне владения за хорошую и верную службу, а затем просто оставили меня. Одну. С вашим, мой господин, клинком в руках, меховой накидкой на плечах и дырой где-то глубоко внутри. С каждым днем она становится все больше. Вы никогда не говорили, откуда такие берутся и тем более — что с ними делать.

В день, когда вы ушли, мой господин, жители тоу скорбели. Многие собрались на площади, под широким каменным балконом, неподалеку от входа в усыпальницу, и ждали, когда вы перейдете в Пак’аш. Они были уверены, что там вам удостоено хорошее место. Лучшее. А мы с полководцем Аханом лишь ухмылялись криво. Подмир переворачивает всё с ног на голову. В нём могут править ваши гнилые сыновья, мой господин, а вы, возможно, будете обречены носить лохмотья.

Народ запрокидывал головы и бранил нас. «Ахан — бесчестный сур, — так они говорили. — Синтариль — его подстилка». Считали, что мы повинны в вашей гибели. Что лучше бы мы подохли вместо вас.

А еще они ждут наследника. Черноволосого, синеглазого, слишком похожего на свою блудницу-мать. Того, кто просто сбежал. И почему люди так хотят, чтобы ими правил юнец, которому на все наплевать?

В отражении я вижу не себя — отца. Те же глаза темные, те же белые волосы, тот же венец на голове. Во мне — ничего от матери. Ничего от этой шлюхи, которую он, насколько мне известно, казнил. Это же надо было — привести тоу’руну, правителю, его незаконнорожденное чадо да препираться начать. Ты радуйся, девка, что он заметил тебя. Радуйся да помалкивай.

Скольжу подушечкой по трещине. Стекло режет кожу, но мне ли привыкать к порезам? Ведь мои руки уже давно обезображены шрамами. От ладоней и до запястий. Странно, что хоть пальцы целы, в боях-то их довольно легко потерять. Их, честь и жизнь. Так всегда Ахан говорит. И хлопает по моему бедру. Думает, только благодаря ему я еще жива.

Именно Ахан когда-то стал моим наставником, и отец совсем не был этому рад. Ведь не сыновья его камнями драгоценными были, не ими он любовался. Мной. Даже имя дал новое — Синтариль. Так называется раннее утро, когда над водой туман стоит, а сквозь него — гляди-ка! — светило пробиться пытается. Вот так и назвал отец.

Хотя, казалось бы, кто я ему? Прислуга. Девочка, которая постоянно в юбках путается, посуду бьет да плетей получает.

Но я довольно быстро перестала быть такой — слабой, тихой, покорной. Меня заметили. Заметили и нашли дело, которое подходило куда больше, нежели помощь на кухне, и наставника — громилу Ахана, который уже тогда носил громкий титул и украшенную деревянными бусинами светлую бороду. Остальные не хотели видеть рядом выродка правителя, а этот и рад был меня к рукам прибрать.