Именно друзья тогда заронили в мою душу зерно сомнения: расточительно не пользоваться талантами, которыми тебя одарили боги. И, пожалуй, именно те зерна рассудительности потом принесли плоды… разума? Во всяком случае, именно тогда и именно с этого началось мое взросление. Не физиологическое созревание, а становление полноценной взрослой личности на месте того, что раньше было избалованной упрямой девчонкой.

Правда, заняться целительством всерьез — так, как это нужно делать, начав с азов и вернувшись на ученическую скамью — я собралась только недавно, меньше года назад. Но тогда, по крайней мере, я наладила контакт с собственным даром, научилась им пользоваться. И это здорово помогло потом, когда началась война. Мужчины были увлечены своими идеалами и своими поисками единомышленников, и я — вместе с ними. К тому времени я уже и в самом деле начала понимать, что именно они хотели изменить и что имели в виду под словом «свобода».

Стыдно вспомнить, но я встретила тогда начало войны с энтузиазмом. Старалась не показать собственного предвкушения и восторга от возможности наконец-то продемонстрировать, чего я стою, но — радовалась. И хорошо, что получилось все это скрыть: боюсь, друзья во мне здорово разочаровались бы. Потому что практика показала, что стою я очень немногого, а понимаю — и того меньше.

Настоящая война и настоящие смерти оказались совсем не такими, какими я их представляла. В них не было ничего торжественно-возвышенного и красивого. Страшно, больно и очень грязно — вот из чего война складывалась на самом деле. Настоящий героизм чаще всего заканчивался смертью, а за настоящие подвиги часто некого было награждать.

Страх… царил везде. Впитывался под кожу и тенью следовал за мной, разбиваясь на оттенки разных, но одинаково выматывающих страхов. Сначала появился страх смерти, потом, с очень быстрым в таких условиях взрослением, страх за чужую жизнь. За друзей, за приятелей, за совсем посторонних живых существ: тех, которые стояли рядом, на линии фронта, и тех, кто остался позади, кого нам надлежало защищать. Страшно слышать сухие цифры отчетов о погибших и считать, скольких из них ты видела еще вчера. Страшно гадать, вернешься ты завтра или нет, вернется друг — или навсегда исчезнет. Страшно находить мертвые тела. Страшно не успевать прийти на помощь. Страшно видеть, что с некоторыми разумными существами, казавшимися совсем недавно такими хорошими, умными, сильными, делает страх смерти.

Я повзрослела стремительно, за считаные недели первых боев. Не раз и не два жалела о своем глупом побеге тогда, в юности, но — уже молча. Я научилась, сцепив зубы, делать то, что должна, через «страшно» и «больше не могу». Война длилась долго, почти тридцать лет; пусть с переменным успехом, с продолжительными затишьями и попытками переговоров. Но, по сути, бои не стихали ни на минуту, просто превращались в локальные стычки, прощупывание противника, а порой срывались во внезапное стремительное наступление, проламывающее линию фронта.

Не знаю, как вчерашняя избалованная девчонка сумела выжить во время войны, и уж тем более не знаю, как умудрилась сохранить себя. Наверное, за это стоило благодарить Ира. Он стал моей отдушиной, моим нечаянным счастьем, моей украденной у смерти любовью. Я уже не помню, в какой момент наша дружба переросла во что-то значительно большее, но долгое время именно это чувство помогало выживать.

Наши боги не случайно изображаются парами. Сложно нести такой груз, как вечная жизнь, в одиночестве, и еще сложнее — когда на этом пути помогают случайные попутчики. Тяжело, когда кто-то, ставший родным, вдруг уходит, отдаляется, исчезает из твоей вечности, оставляя тебя в одиночестве. Считается, что наши души тоже рождаются парами, и именно равновесие двух душ позволяет эльфам жить очень долго, почти вечно. А если посчастливится встретить вот такую свою половинку, тогда можно узнать истинную любовь. Но за все приходится платить, и один из такой пары, уходя, обычно увлекает за собой другого. Говорят, это происходит, даже если живут они в разных концах мира и никогда не встречались; проверить подобное, правда, пока никому не удалось.

Я была уверена, что Ир — моя половина. Да и как было в этом усомниться, если мы ощущали друг друга на расстоянии и знали, что чувствует другой? Ребята подтрунивали над ним и смеялись, мол — воспитал себе невесту. А он только улыбался многозначительно и в очередной раз привлекал меня к себе для поцелуя.

Не знаю, что нашел во мне он, знавший меня не только взрослой и разумной, но и глупой самонадеянной девчонкой. Со мной-то все было просто: я не понимала, как его можно не любить. Его шальная улыбка заставляла идти за ним куда угодно не только меня. Настолько сокрушительного обаяния я не встречала никогда. Даже мой отец, уж насколько был образцом настоящего мужчины и правителя, не мог похвастаться таким умением повести за собой. Порой мне казалось, что ироничная улыбка и насмешливый взгляд Ира способствовали воплощению их — точнее, нашей мечты в куда большей степени, чем слова, идеи и устремления.

Мы хотели пожениться, когда закончится война, и в этом был смысл. Какая уж тут семейная жизнь, если виделись мы в лучшем случае раз в неделю, а порой — не виделись месяцами! Только вот я дожила до конца войны, а он — нет.

Когда его не стало, я почувствовала это задолго до того, как пришла информация. Только не поняла, откуда эта пустота в груди, откуда ощущение, будто я смотрю на мир сквозь мутное стекло. Когда все подтвердилось… насколько я поняла, Валлендор с другими попросту боялись мне сказать, но это и не понадобилось. Я сама догадалась, достаточно было просто взглянуть им в глаза.

Не знаю, почему я не ушла за ним. Может, остановил прочно укоренившийся внутри страх смерти? Но почти год с того момента, как его не стало, я провела за тем же мутным стеклом — практически не ощущая, почти не живя. Я улыбалась, помогала окружающим, исполняла обязанности целителя в госпитале — на передовую друзья меня попросту не пустили, а сил настоять не осталось. По-хорошему, они были совершенно правы: ладно себя, но в том своем состоянии я могла подвести окружающих, а так рисковать глупо.

Понять, почему все вдруг изменилось, я тоже не могла. Единственной здравой мыслью было предположение, что дело в ритуале, что боги решили меня пожалеть и помочь. Одно только смущало в этом предположении: улучшение наступило чуть раньше. А ритуал, кажется, просто ускорил процесс, встряхнул меня или вовсе вытряхнул из кокона, которым я успела себя окутать. Что послужило первым импульсом, оставалось пока неясным.

— Тилль! — радостно поприветствовал меня Колос буквально у входа в госпиталь. Целитель стоял в фойе, возвышаясь над группой студентов, а между теми, внося элемент безумия и сумятицы, носилось не то пятеро, не то шестеро радостно визжащих детей. — Привет, как же я рад тебя видеть!

— Чую подвох, привет, — проговорила, подходя ближе. Дети, обнаружив новое интересное лицо, дружно ринулись ко мне, норовя обнять и напроситься на ласку. — Что за бедлам?

— Тилль, выручай, Дробра приболела. Ничего серьезного, но ее балбесов решительно некуда пристроить. Я бы и сам с ними посидел, но уследить одновременно и за ними, и за студентами, и за…