Среди старожилов ходит легенда относительно того, как Л. П. Берия распределил награды за создание первой ящерной бомбы. Степень награды определялась степенью наказания в случае неудачи. Высшую награду получили те, кто при ином исходе получил бы и высшую меру наказания.

«Железный занавес» секретности после 1953 года (смерть И. В. Сталина, арест Л. П. Берии, создание самостоятельного Минсредмаша) стал несколько смягчаться и принимать более цивилизованные формы. Так, вернули владельцам личные фотоаппараты, которые до этого хранились в первых отделах, в 1956 году была создана комиссия по рассмотрению заявлений о въезде в город на постоянное жительство родителей и других родственников, отдел режима стал решать вопросы временных выездов за «зону» (например, на рыбалку).

Секретность также обеспечивалась тем, что работающие в одном подразделении люди порой не имели даже представления о том, чем занят другой. На испытаниях в 1953 году проверялась работоспособность изделия с термоядерным усилением взрыва или, попросту говоря, первой водородной бомбы. Е. А. Негин вспоминал позднее: «Сидим на центральной площадке полигона в сборочном здании, а там, сзади, в здании, находится готовая бомба. Игорь Иванович Калашников почти на ней сидит и вдруг говорит по поводу прозвучавшего по радио сообщения Маленкова о том, что в СССР есть уже водородная бомба: „Надо же, где-то еще занимаются тем же, чем и мы…“ А Фишман (в то время старший инженер-конструктор. — В. М.) смотрит на него с улыбкой: „Обернись, Игорь Иванович, вот о ней Маленков и сказал“»[39].

Подобная практика сохранялась очень долго. Это подтверждает почти анекдотичный случай, произошедший уже в шестидесятые годы. В главке Министерства среднего машиностроения референтом по боевому оснащению Ракетных войск стратегического назначения был Виктор Иванович Юхарин, которому, по его просьбе, после каждого пуска поступала информация по ВЧ-связи. Часто он приговаривал: «Какой же я референт, если заместитель министра узнает все раньше меня?» Участвовавший в испытаниях баллистической ракеты представитель ВНИИЭФ А. Веселовский должен был доложить в министерство результаты запуска. «Так вот, после первого орбитального пуска я звоню в Главк, прошу Юхарина. Он оказался болен, поэтому подошел к аппарату его сосед по рабочей комнате, референт Николай Иванович Бахчевников. Я докладываю, с соблюдением секретности, на эзоповом языке: „Сегодня работали, Вознюк на ‘Новой Казанке’ нашу гостью принял, здоровье у нее в порядке… Как поняли?“ Вопрос: „Так вы что, на запад работали?“ — „Нет, вокруг ‘шарика’!“ Минута-другая заминки, потом заикаясь: „Так вы что, по-гагарински, что ли?“ — „Поняли правильно!“ Опять молчание. Потом: „Прежде, чем докладывать, я позвоню Виктору Ивановичу, так как я, видимо, не совсем понял вашу иронию. До свидания!“ Пришлось лишний раз убедиться, что секреты в министерстве соблюдались строго: два сотрудника, сидящие напротив друг друга, занимающиеся одним делом, только один курировал РВСН, а другой Сухопутные войска, дружившие долгое время, секретами не делились! Когда приоритет Министерства среднего машиностроения в СССР несколько ослаб, кто-то из офицеров полигона бросил крылатую фразу: „От былого могущества МСМ остался один режим!“»[40]

Для обеспечения безопасности пусков, а также секретности, кроме традиционной системы АПР (аварийного подрыва ракеты) в случае аномального полета на активном участке траектории, была введена еще одна система — АЛБ (аварийной ликвидации боевого блока), которая представляла собой программно-временное устройство, срабатывающее, если тормозная двигательная установка не «спустила» вовремя боевой блок с круговой орбиты в нужный район. Случались и совершенно неожиданные эпизоды. В мемуарах зачастую несколько смягчается тогдашнее ощущение опасных последствий неудачи, появляется больше иронии, но в то время было не до шуток. Вот один такой случай из счастливо завершившихся.

«Декабрь 1965 года. Первый пуск баллистической ракеты — подарок к Новому году. Разгонные ступени вывели на круговую орбиту космическую ступень. Ждем по времени снижения и прихода боевого блока на полигоне. Постоянная связь по ЗАС с „финишем“. Время вышло, начальник Камчатского полигона, полковник Карчевский, сообщил: „Объект видели, прошел над нами в сторону Северной Америки“. Тонких (генерал-лейтенант Ф. П. Тонких, председатель Госкомиссии. — В. М.) помрачнел: „Только этого не хватало, чтобы приземлился где-то в Америке!“ В это время штабной офицер бодро обратился: „Товарищ генерал-лейтенант, разрешите дать добро на сообщение ТАСС!“ — „Да вы с ума сошли, ничего никому не передавать!“ Сообщил в РВСН, высказал свои сомнения, подождав еще с полчаса, поехали в гостиницу. Вдруг вечером „Голос Америки“ передает: „Русские, по-видимому, отрабатывают новую систему противоракетной обороны: сегодня был выведен объект на круговую орбиту с высотой столько-то километров, затем подорван, и теперь 28 кусков, образовавшихся после взрыва, продолжают путь на круговой орбите“.

Слава богу, АЛБ сработала! Но легче стало только чуть-чуть»[41].

На всех испытаниях присутствовали представители центрального управления КГБ. Иван Федорович Тур-чин упоминал в воспоминаниях полковника Н. Т. Воронова. «Это человек мощного телосложения. Я всегда почему-то с опаской поглядывал на его кулаки — крупные, как боксерские перчатки. Человек он умный, спокойный. Я бы сказал, добродушный. Но… всегда смотрел да присматривался. И в этот период (испытания 1962 года. — В. М.), как рассказывали мне ребята, он раза два в ночь подходил к двери моего номера гостиницы, слушал, там ли я. В это время полковник КГБ Н. Т. Воронов не отходил от нас и был полностью в курсе. Не знаю, шутя или всерьез, но позже он мне сказал: „Иван Федорович, я все время думал, что ты попадешь в мои руки, но… увы!“ Я шуткой ответил: „Николай Тимофеевич, посмотрите на свои кулаки и на меня: что бы от меня осталось?“ — „Я бы Вам помог“. Да, помог бы… Ведь еще живы были „бериевские порядки“: что и говорить, помог бы. Упаси Господи от такой „помощи“!»[42]

Были и другие эпизоды, прямо противоположные. На ряде опытов от центрального управления КГБ присутствовал полковник М. Н. Воронин. Очень приятный, симпатичный человек, спокойный, вежливый, добродушный. В отличие от своих соратников, которые проникали во все «щели», он спокойно все дни проводил в номере гостиницы на берегу Иртыша. На предложение посмотреть, в каких условиях работают испытатели, чтобы было о чем докладывать начальству, он честно признался, что боится радиоактивности. Его постарались разубедить, предложили надеть средства защиты и приезжать: «Все будет нормально, ведь мы-то работаем и живы».

«На следующий день в полдень (был перекур) сняли средства защиты, отдыхаем. Кто-то крикнул: „Смотрите, к нам идет чудище, человек с другой планеты!“ Жара в степи более 40 градусов… В резиновых сапогах и перчатках, комбинезоне; шляпа, очки, респиратор — это Воронин. Встретили его восторженным криком, добродушным смехом. Мы были полураздеты, он же — весь мокрый с головы до ног — едва дышал. Кое-как уговорили его снять хотя бы респиратор. Побыв с нами минут пять, не посмотрев даже, где установлено изделие, как проходит опыт, удалился. Ребята все же подшутили над ним: заставили его тщательно несколько раз вымыть сапоги в „саншлюзе“, позвонили в санпропускник, чтобы его несколько раз помыли и там. И после этого Михаил Николаевич часто бывал с нами на опытах, но дальше „берега“ никуда не выезжал»[43].