Структура режимных органов была многоступенчатой: структура в Центре и на самом объекте. Режимно-секретные службы объекта являлись его функциональными подразделениями. Основной этап их формирования приходился на период 1947–1948 годов. В первый год существования объекта действовала лишь небольшая служба помощника начальника объекта по кадрам, секретным делам и охране, всего 11 человек. Их специфическая деятельность требовала особенного внимания, да и груз ответственности давил. Время было жестким, малейший промах в работе не сулил ничего хорошего. Поэтому нагрузка, включая и психологическую, на каждого была немалой. Постепенно формировалось секретное делопроизводство, вырабатывались требования к его ведению, строго учитывались все лица, допущенные к сверхсекретным документам и материалам, шло оформление работников, направляемых в КБ-11. Параллельно в Москве действовала так называемая «московская группа», специальное отделение спецслужб, курировавшее и контролировавшее деятельность тех научных сотрудников, которые работали по линии КБ-11 в столице, поскольку материально-техническая база объекта еще не была создана. Эта группа существовала до 1950 года, то есть весь период формирования собственных режимных органов на объекте.

Летом 1948 года приказом Первого главного управления была введена должность заместителя начальника КБ-11 по режиму и охране. Круг его обязанностей включал руководство растущими штатами сотрудников госбезопасности на объекте, а также войсковой, противопожарной охраной и пропускным режимом. К концу этого года все спецподразделения были переданы в штаты соответствующих структурных единиц КБ-11 и стали в административном отношении подчиняться их руководителям.

До определенного времени вся режимная служба объекта руководствовалась временными инструкциями, поступавшими из ПГУ. Они до мелочей регламентировали все аспекты как научно-производственной деятельности, так и самого уклада жизни сотрудников КБ-11. Детализация того, что «можно», а чего «нельзя», была устрашающе подробной. Не намного изменилось положение и после того, как в апреле 1948 года была введена в действие постоянная «Инструкция по сохранению государственной тайны». Можно ли сегодня судить, правильно или неправильно это? Тотальность контроля и жесткость режима были продиктованы общей ситуацией и той сверхзадачей, которая была поставлена руководством страны перед работниками КБ-11. Отечественная атомная бомба должна была стать полной неожиданностью для Запада, особенно для США, которые пребывали в эйфории от собственной монополии на новое оружие.

Режимные процедуры конечно же сначала психологически давили на впервые прибывших на работу. Проволока, солдаты с овчарками. Проверка поезда и документов. Разговор в отделе режима. Подписка о неразглашении всего, что видели и слышали. Докладывать обо всех неоговоренных ситуациях. Сократить по возможности переписку и круг знакомств. Прописка: Москва, Октябрьское поле… И только после режима приглашение в отдел кадров. За зону разрешалось выезжать (кроме командировок) только организованно, под ответственность партийно-комсомольских организаций.

В конце сороковых годов, уже после испытания первого атомного устройства, завеса секретности не только не уменьшилась, но стала еще плотнее. Были обновлены все кодовые обозначения, включая и руководство в Москве. Был «Фонтан», стал «Берег», «Баян» назвали «Люстрой»… Для всех руководивших проектом работников были введены условные фамилии. Ванников именовался теперь Бабаевым, Первухин — Георгиевым, Завенягин — Павловым, Мешик — Яковлевым, Зернов — Михайловым, Музруков — Глебовым, Славский — Ефимовым…

Применялась довольно простая формула конспирации — в фамилию, как правило, «выводилось» отчество. Может быть, для того, чтобы самим окончательно не запутаться. Для Курчатова было сделано исключение. Здесь сыграла роль деталь его внешности. Он именовался «Бородой». Кстати сказать, порой кодовое наименование приживалось в повседневной жизни. Все коллеги Игоря Васильевича «за глаза» называли его именно так. Ю. Б. Харитон получил фамилию Булычев. Почему? Сам Юлий Борисович, не очень-то и в те времена обращавший внимание на подобные частности, не считал их важными для последующих комментариев.

Сегодня можно судить о восприятии режима жителями города только по их воспоминаниям, ибо никаких исследований в тот период не проводилось. Воспринимали по-разному. Часто на воспоминания накладывает отпечаток переоценка ценностей того времени, происходившая позднее по объективным или субъективным причинам. Так, А. Д. Сахаров, приехавший на объект в 1950 году, отмечал в своих воспоминаниях тягостное ощущение всевластия Режима[34]. В. И. Жучихин, «объектовец» первого набора, — иного мнения: «Я всю жизнь проработал при Берии и после него в условиях строгого режима секретности и никогда не ощущал тяготы бдения стражей режима, если сам строго следовал установленным нормам, а со стороны режимной службы постоянно оказывалась большая помощь в складывающихся вдруг непредвиденных обстоятельствах». А. Н. Ткаченко (это второй «эшелон» приехавших на объект) вспоминает: «Я не могу сказать, что режим секретности с его колючей оградой и множеством КПП и других малоприятных атрибутов как-то физически давил на психику. Нет, в буднях повседневности, в переписке и в других производственных сферах он практически не ощущался». Он рассказывал об одном интересном эпизоде его взаимодействия с режимными службами: «…в мае 1953 года мне понадобилось выехать в город Котлас, где проживала девушка, с которой я раньше был знаком, переписывался с ней, и на которой решил жениться. Подаю я заявление с просьбой разрешить выезд в город Котлас для встречи с невестой. Получаю отказ с предложением вызвать невесту к себе. Подаю заявление вновь, объясняю, что невеста не знает, где я нахожусь в действительности, поскольку адрес наш был московский, а узнав, что я живу где-то у черта на куличках, испугавшись всей этой таинственности, она вообще может отказать мне в согласии. И снова отказ с той же мотивировкой. Тогда я пишу заявление на имя Детнева (был такой уполномоченный правительства). В этом заявлении, написанном в разгневанном тоне, отмечаю, что миссия моя интимно-деликатная, что только в личной встрече я могу убедить невесту в искренности моих намерений, что отказ в личной встрече с невестой является нарушением элементарных конституционных прав человека, и заканчиваю заявление грозным предупреждением, что если и сейчас мне будет отказано, то объявлю бессрочную голодовку протеста. Через три дня звоню в режим и мне отвечают: „Выезд разрешен“. Вот так мы и жили». Кстати, порой в воспоминаниях старожилов режим отождествляется с существованием в первые годы лагерей заключенных, что на многих производило тяжелое впечатление.

Секретность секретностью, но постепенно налаживали и более удобную почтовую связь с Большой землей. В сравнении с сегодняшним государственным управлением обращает на себя внимание стиль работы руководителей самого высокого ранга в те времена. До всего доходили руки у руководителей КБ-11. В архивах имеется письмо П. М. Зернова А. П. Завенягину, в котором предлагается по-новому организовать доставку корреспонденции жителям объекта. В то время почтовый адрес для населения был таким: «Москва, п/я 49». И все! Все получали письма, газеты, журналы на одинаковый адрес, и каждый ежедневно ходил на почту… Пока количество жителей объекта было невелико, это не вызывало особых неудобств. Но население росло, почта оказалась недостаточно обустроенной для нараставшего потока посетителей, и получение корреспонденции становилось настоящей проблемой. Вот почему руководитель П. М. Зернов в своем письме просил разрешения на возможность дополнения адреса жителей объекта обычным, общепринятым на Большой земле указанием наименования улицы, номера дома и квартиры… В этом случае можно было организовать и доставку корреспонденции на дом. Центр дал «добро» на послабление режима в данном вопросе довольно быстро. И вскоре жители ядерного объекта приобрели обычную форму доставки корреспонденции с одним лишь отличием, диктуемым режимными соображениями: их город обозначался как «Москва» с почтовым номером, а все остальное в адресе принадлежало «зоне». Причем улицы были обозначены номерами.