– Поверить не могу…

Неужели в лесу действительно бродят медведи? Настоящие медведи, не оборотни вроде меня?

Довид машинально проводит рукой по волосам, задевает кипу. Та падает. Он поднимает её с земли, целует и надевает вновь.

– Либа, я очень за тебя волнуюсь. Не желаю, чтобы с тобой приключилась беда. Знаю, говорить об этом рановато, я имею в виду, мы только вчера, хотя… – Он опять заливается краской. – На самом деле всё длится много дольше, я прав?

– Прав, – натянуто улыбаюсь.

– Прошу тебя, будь осторожна. Я знаю тебя с детства, однако вчера мне почудилось, будто мы встретились впервые. Все мои мысли только о тебе. Конечно, мы ещё не близки, и всё же… – Довид умолкает.

– Понимаю, о чём ты.

Его невысказанные слова эхом звучат в моём сердце. Когда мы рядом, кажется, что иначе и быть не может. Ему удаётся с лёгкостью меня рассмешить. Мне нравится, какой он сильный и уверенный, разве что сейчас смущён, но его смущение – только для меня, я одна могу видеть его таким, и это прекрасно. В моей жизни никогда не было секретов, была лишь единственная большая тайна, однако встречи с Довидом становятся моим первым секретом. Я не хочу им делиться ни с единой живой душой. Он мой, говорит мне сердце, только мой.

Рядом с Довидом я теряю рассудок. Прежде мне бы и в голову не пришло, что я посмею прикоснуться к мужчине до свадьбы. А потом родители уехали, оставив меня с тайной, изменившей всё напрочь. Прошлого не вернуть. Под дразнящим взглядом Довида я становлюсь смелой и немного глупею, но мне это даже нравится. По-моему, я заслуживаю глотка свободы. По крайней мере, до возвращения тяти. Потом жизнь вернётся в привычное русло и, видимо, – навсегда.

Довид смотрит мне в глаза так, словно читает мои мысли. И, прежде чем я успеваю произнести хоть слово, наклоняется и целует меня.

На сей раз я не кусаюсь, разве что самую чуточку.

– Придёшь к нам на обед? – спрашивает Довид, и его дыхание обжигает мою щёку.

Всё происходит как-то слишком быстро, но, похоже, от меня уже ничего не зависит.

– Без приглашения твоей матери? Нет, не могу.

Его близость пробуждает во мне что-то дикое, свободное, о чём я прежде и не подозревала. Не хочу, чтобы это ощущение исчезло.

– Не смеши, Либа. – Он приподнимает моё лицо за подбородок и смотрит в глаза. – Разумеется, ты приглашена. – Голос Довида искренен и ласков. – Мама стряпает такой чолнт – пальчики оближешь.

От улыбки у него ямочки. Забывшись, протягиваю руку, касаюсь крохотной впадинки на щеке и тут же отдёргиваю, приходя в себя. Ну же, Либа, скажи ему, не тяни. Пора остановить это безумие.

– Мне надо домой. Поесть с сестрой, поговорить с ней о прошлой ночи. Довид, я…

– Обожаю эту черту твоего характера.

– Какую?

– Заботливость. Ты опекаешь сестру, следовательно, и о собственной семье будешь заботиться так же ревностно. Для меня это очень важно. Я тоже сильно привязан к своим братьям.

– Довид, прекрати! – Виски начинают болеть, и почему-то становится страшно. – Всё, мне пора.

– Хорошо. – Он со вздохом поправляет мои волосы. – Я зайду за тобой вечером и провожу на собрание, договорились?

Киваю, хотя сомневаюсь, что поступаю правильно.

– Мне надо идти, – повторяю с нажимом.

– Будь осторожна. – Довид наклоняется и чмокает меня в губы.

Они сами собой раскрываются, и я целую его в ответ. Когда мы вместе, я храбрая. Того и гляди, наберусь смелости и в один прекрасный день открыто объявлю родителям, чего хочу.

Прерываю поцелуй и резко разворачиваюсь, чтобы уйти до того, как наделаю глупостей.

– Гут шаббес, Либа! – говорит Довид мне вслед.

Невольно улыбаюсь и прибавляю шагу. Однако в условленном месте Лайи нет. Жду, наблюдая за горожанами, спешащими по своим делам. Рука об руку прогуливаются парочки. Такое впечатление, что только мы, евреи, делаем из этого проблему. Почему, скажите на милость, юноше и девушке нельзя держаться за руки, если им так хочется? Из синагог по домам расходятся мужчины, неевреи торгуются на базаре. Заметно, что новость о Жене уже расползлась по городу: люди то и дело оглядываются по сторонам и суетятся больше обычного. На их лицах появляется явное облегчение, когда они подходят к дверям своих домов.

Проходит час, другой. Лайи нет. Поплотнее завязываю платок и направляюсь туда, где стоит фруктовый прилавок. Надеюсь, никто не обратит на меня внимания. Поверить не могу, что пошла на базар в шаббес. Не успел отец уехать, а я уже столько нагрешила, подумать страшно! Куда подевалось моё хвалёное благоразумие? Однако и у прилавка Лайи нет.

Посреди толпы замечаю Фёдора. Кажется, здесь – все горожане-неевреи, со многими я знакома. То тут, то там шелестят шепотки: «Убили?» – «Даже не верится». – «Говорят, медведь задрал, хотя я слыхал, что убили евреи». Кто это сказал? Пробираюсь сквозь толчею. Ещё один голос – новый или тот же самый? – произносит: «Жиды слишком много о себе возомнили. В наши лавки не ходят, брезгуют. Знаете, что мне говорили? Это у них ритуал такой, как раз по пятницам. Ещё неизвестно, чем они там занимаются в своих синагогах. Бьюсь об заклад, кровушку нашу пьют». Оглядываюсь и не верю собственным глазам: Василь Цуленко, местный зеленщик.

– А я слыхал, будто они милицию свою готовят. Да что там! Самолично наблюдал, шастают повсюду, патрулируют, значится, – поддакивает часовщик Антон Гутцо. – И это только начало, попомните мои слова.