Первым из ночи беззвучно, бестелесно, словно привидение, выдвинулся Масуд, безбородый и безусый паренек – усы и борода у него еще не начали расти, – в пятнистой куртке, снятой с убитого русского солдата, с новеньким, тускло посвечивающим в ночи «калашниковым», повешенным на грудь.

– Я, муалим, – Масуд на солдатский манер щелкнул каблуками и в знак уважения к «учителю» готовно склонил голову: – Слушаю вас, муалим.

Следом из ночи вытаял Мирзо, встал рядом.

– Масуд, Мирзо, идите в кишлак, подымите эту самую… суку старую, русскую, вместе с дочкой… Поднимите всех, кто есть в доме бабая Закира, пригоните сюда. Возьмите людей в помощь, вдвоем вы можете не справиться.

– Если надо – справимся, муалим, – самоуверенно произнес Масуд.

– Поступайте так, как я сказал! – опасно повысил голос памирец, и Масуд вновь покорно склонил голову на грудь:

– Слушаюсь, муалим!

Масуд и Мирзо исчезли в ночи так же беззвучно, как и появились, – растворились, будто таблетки французского аспирина в воде. Этого аспирина памирец наглотался в последние дни на всю оставшуюся жизнь. Теперь, когда мюриды пригонят это стадо продажных овец, он пройдет к заставе беспрепятственно – никакие мины его уже не остановят.

Памирец вытянул голову, прислушался к тому, что происходило на заставе. Там глухо бухали рвущиеся «эресы», рвалось что-то еще – вполне возможно, мины, выпущенные с афганского берега; автоматная стрельба была редкой, разрозненной – то в одном месте прозвучит очередь, то в другом, и всё; слаженного, по команде, организованного отпора не было. Памирец усмехнулся: «Всё, поскакали души кафиров в преисподнюю, лапками засверкали… Были пограничники, и нет их!»

Но минуты через три на правом участке стрельба ожила, сделалась густой, громкой, небо осветилось оранжевыми всполохами, и памирец помрачнел: «Нет, не все еще кафиры отправились на тот свет», отогнул рукав куртки, посмотрел на часы, цепким взором засек в темноте положение тоненьких, едва видимых стрелок, выругался:

– Где Мирзо? Где Масуд?

Подопечные появились минут через двадцать, толкая перед собой прикладами автоматов растрепанную и усталую, с выбившимися из-под платка патлами волос бабку Страшилу. Сзади двое моджахедов гнали семейство бабая Закира – двух похожих на бабку Страшилу старух, двух девчонок и женщину с большим, туго распершим халат животом.

– А мужчины где, моджахеды? – недовольно поморщившись, спросил памирец. – Чего только одни женщины?

– Мужчин нет, все ушли, – коротко доложил один из конвоиров – человек неопределенных лет с бритой головой, в тюбетейке.

– Куда?

– Если бы я знал!

– А вы, правоверные, чего только одну бабку волокете, и то справиться с ней не можете, – повернулся памирец к своим помощникам Масуду и Мирзо. – А где вторая? Молодая которая?

– Нет ее, муалим, – повесив голову, ответил Масуд. – Всю кибитку перерыли – будто сквозь землю провалилась. Даже на крышу забрались…

– Успела скрыться, собака! Ладно, – он подошел к бабке Страшиле, вгляделся в угрюмое, изрезанное морщинами, испачканное землей лицо. Усмехнулся. – Ну что, бабка, воевать вместе будем?

Рот у Страшилы дрогнул, скривился, и памирец поспешно отступил назад – в темноте показалось, что она сейчас плюнет – как в прошлый раз. Вот верблюдица! Памирец выругался. Повернулся к семейству бабая Закира:

– Ну и сколько нас тут набралось? Шесть человек? Негусто. Ладно… – памирец махнул рукой: – Вперед! – добавил, потыкав пальцем в бабку Страшилу: – Ты, карга, иди первой! А ты, – он ткнул в беременную женщину, поддерживающую руками тугой бочонок живота, – ты – последней!

Женщины выстроились в цепочку и, подгоняемые конвоирами, потянулись в сторону заставы.

– Моджахеды – следом! – скомандовал памирец молчаливым, обвешанным оружием людям, сбившимся в кучу неподалеку от него. – Не отставать! Теперь нам никакие мины не страшны.

– Чу, курва! – раздался впереди резкий вскрик конвоира, следом за ним – слезное оханье бабки Страшилы. Конвоир подогнал бабку, как кобылу, командой: «Чу!» – в Средней Азии и особенно на Памире лошади команд «Но!» и «Тпру!» не понимают; если надо подогнать лошадь, то ей приказывают: «Чу!», если надо придержать ее: «Чшш!». Команду свою конвоир подкрепил ударом приклада; бабка не выдержала и взвыла. Памирец удовлетворенно улыбнулся. – Чу, собачий желудок! – снова послышался вскрик моджахеда.

Через минуту моджахед, подогнав бабку Страшилу, переместился назад – идти рядом с бабкой было уже опасно: а вдруг где-нибудь среди камней лежит замаскированная мина?

Ночь грустно смотрела на этих людей, небо, увенчанное яростной луной, выгнулось печально, из светлого, прозрачного обратилось в рыжее, дорогой лунный бархат окрасило в неряшливо-грязноватый цвет – огонь горящей заставы был силен. А сама ночь – она была тревожна и задумчива, словно бы кто-то, находящийся там, наверху, не понимал: чего, собственно, люди хотят друг от друга, почему стреляют, творят зло, и, вообще, что происходит на земле?

Конвоиры тоже оттянулись назад. Впереди цепочки медленно брела бабка Страшила, тыкала клюкой в землю, тяжело опиралась на нее, переставляла ноги, за ней почти вплотную, иногда касаясь рукой бабкиной спины, шла старшая женщина из семьи бабая Закира, постанывала глухо – она тоже, как и люди на небе, не понимала, что происходит, часто оглядывалась назад, ловила слезящимися глазами силуэты людей, кашляла и невольно убыстряла шаг, словно бы стремясь уйти от моджахедов, толкалась в спину Страшилы, и на несколько минут стоны ее затихали.

Бабка Страшила остановилась на секунду, потыкала клюкой в темноту, словно бы потеряла тропку, сделала очередной тяжелый, вымученный шаг, оперлась на палку, и тут же из-под Страшилы вырвался упругий красный сноп огня, отбил от нее Закириху, палка переломилась в нескольких местах, осколки разлетелись в разные стороны, бабку Страшилу приподняло над землей, сдернуло с нее юбку, обнажив худые старческие ноги, содрало кофту и швырнуло в сторону от тропы.

Бабка Страшила исчезла за камнями, будто ее и не было; над тропой повис едкий, заставивший боевиков закашляться, дым.

– Все, одной мины нет, – подбил итог памирец. – Спасибо старой карге! – хмыкнул неожиданно весело: – Учить меня вздумала, на прошлое намекала! Да нет у меня прошлого, оно исчезло, провалилось в тартарары. Его не стало, как не стало Советского Союза и всего, что с ним было связано.

– Муалим, прикажите идти дальше? – осторожно поинтересовался оказавшийся рядом с ним Масуд.

Памирец глянул на рыжеватые всполохи пламени, мечущиеся по небу, скомандовал:

– Вперед!

Закириха выкинула перед собою руки, уперлась ими во что-то невидимое, выкрикнула гортанно, сильным мужским голосом:

– Не-ет!

– Впере-ед! – повторил команду памирец.

Один из конвоиров ударил Закириху прикладом. Выругался и снова ударил, посчитав, что добавка в такой серьезной воспитательной мере, как битье, никогда не вредит.