Взрывпакет снова кивнул ему.

– Дело говоришь. Тем, кто пропил нас в Беловежской пуще, потомки памятника не поставят. Дай Бог, чтобы могилы, их не тронули – не то ведь выроют. У нас народ изобретательный, умеет расправляться.

– Действительно, лейтенант… Не пойму я ни хрена, что происходит. Вот вы человек умный, объясните мне простую вещь. Развалили великую страну – действительно великую, это признавали все, и друзья и вороги, остановили промышленность, разорили заводы, из земли потихоньку тянут то, что в ней осталось, разные морды набивают себе карманы деньгами так, что карманы лопаются по швам, армию обгадили, офицеров пустили по миру, флота нет, погранцы вместо хлеба приклады автоматов грызут – полный раздрай… И во имя чего, спрашивается? Во имя того, чтобы две-три тысячи человек наелись долларами под самую завязку, а сорок тысяч разных торговцев могли вместо Крыма ездить на отдых в Турцию?

Пока Грицук говорил, Взрывпакет угрюмо молчал, ощупывал глазами каменистую плешку, слушал стоны раненого, застрявшего в камышах – тот то вскрикивал звонко, голосисто, надрывая своим голосом душу, то вдруг затихал, бормотал что-то бессвязно и был едва слышен, – вглядывался в померкшую, тихую заползающую в неведомо откуда появившиеся облака луну, думал о чем-то своем.

Он был согласен с прапорщиком – он мог бы произнести те же самые слова, только более напористо, более резко, с матом и издевательскими подковырками: то, что происходит в России, здесь, в Таджикистане, не понимают не только прапорщик Грицук и лейтенант Назарьин – не понимают генералы и крупные государственные мужи, не понимают академики и слесари, учителя и домработницы, дахкане и вертолетчики, не понимают все, кроме небольшой кучки людей, по ошибке именующих себя демократами. Да демократии от них, как от жадюги – куска снега зимой, не дождешься, любого человека, даже мать родную, эти демократы удавят за десять долларов. Тьфу! Назарьин пожевал губами и громко сплюнул в угол окопа:

– Тьфу!

Луна вползла в темное, похожее на сгусток вонючего порохового дыма облако. Сделалось черно и холодно. Блескучая рассыпчатая розовина рассвета, появившаяся минут пятнадцать назад на востоке, вновь не прорезалась, мир сделался непроглядным, глухим, время остановилось…

«Самая пора умирать, – невольно подумал Взрывпакет, – даже дыхания не хватает, воздуха нет, так тяжело… И темно, очень темно: руку вытяни – не видно».

Душман, которого они с Грицуком посчитали убитым, ожил, приподнял голову, бросил осторожный взгляд на окоп – глаза у него были цепкими, как у кошки, – перевернулся на живот и беззвучно, ловко, не издавая ни единого звука, пополз к окопу.

В районе заставы стреляли, одинокие гулкие хлопки перемежались с сухими очередями «калашниковых» – стрельба эта была на руку ползущему душману, прикрывала его…

– Ловко мы им врезали! – неожиданно по-мальчишески азартно воскликнул Грицук.

– Это было давно, я уже и забыл, когда… – Назарьин усмехнулся, – это все в прошлом.

А прапорщика начал разбирать восторг – он гордился собою, победная улыбка растеклась по его бледному, плоско растворяющемуся в темноте лицу.

– Больше они вряд ли сунутся.

– Сунутся, еще как сунутся, – лейтенант был настроен не так оптимистично, как прапорщик.

С неба пролился короткий тусклый свет – в разверзнувшиеся на несколько минут облака глянул осколок угасшей, обретшей папиросный цвет луны; душман замер, уткнулся головой в землю, враз превращаясь в комкастый неподвижный камень, мертво вросший в памирскую твердь. Взрывпакет приподнялся и, вглядываясь в сумрак, – нет ли чего опасного, – проговорил обрадованно:

– О, посветлело!

– Сейчас все кончится, – мрачно пообещал Грицук и оказался прав – слабенький прозрачный свет начал угасать. – Интересно, как там наши, держатся?

– Держатся. Если бы не держались, стрельбы б уже не было, – сказал Назарьин. – Хотя держать уже нечего, застава сожжена. Всем нам надо уходить, прорываться на соседнюю заставу.

– Если она, конечно, не в пример этой… если она цела – тогда да.

– Если, конечно… – согласился с Грицуком лейтенант, выругался. – Самое поганое время сейчас, хуже, чем вечером, когда половина людей мается куриной слепотой.

– У меня, слава Богу, куриной слепоты нет, – сказал Грицук.

«Нет, так будет», – хотел было сказать лейтенант, но сдержал себя, промолчал, обеспокоенно помотал рукой в воздухе и взялся за старую тему:

– Отвратительное время. Умные люди называют его «между волком и собакой». Действительно, ни одного волка, ни одной собаки не видно.

Душман пополз дальше. Он полз, не издавая ни одного звука – ни царапанья, ни бряцанья, ни шороха, – душман был беззвучен, бестелесен, как привидение.

– Мы уйдем, а дальше что? – Грицук потерся щекой о воротник куртки, пожаловался: – Холодрыга! – высморкался за бруствер. – Мы уйдем – придут другие. Душманы захватят власть, большая кровь прольется. Ведь душманы – голодные. Пока не наедятся – не остановятся. Вот дела, так дела… И еще, лейтенант, мне не понятна жестокость мусульман. Вот что они делают – отрезают головы, с живых людей сдирают шкуру, вспарывают животы, набивают их землей. Разве этого требует от них Аллах?

– И мне не понятна их жестокость, – сказал Назарьин, – думаю, что Аллах здесь ни при чем.

– Если не Аллах, тогда кто заставляет их быть такими? Вера? Ислам?

– Что вера, что Аллах – это одно и то же.

– Не знаю. Думаю – собственная душевная убогость, злость на русских за то, что те работали на них, а сейчас перестали работать. Или что-то еще… Я не знаю, что. Не специалист. Был бы специалистом – ответил бы.

Плоско прижимаясь к земле и по-прежнему не издавая ни одного звука, душман продолжал ползти к пулеметному гнезду. Он находился совсем недалеко от окопа.

– А вдруг они сейчас полезут? – опасливо ежась, спросил Грицук. – В темноте… Мы не увидим их.

– Если не увидим, то услышим, – уверенно произнес Назарьин. – Руки-то с ногами они имеют? Имеют. Значит, топотнут где-нибудь, шаркнут, на камнях споткнутся – услышим!

Чуть поднявшись над землей, душман огляделся, точно услышав бормотанье – промахиваться было нельзя, – и ловко метнул в окоп две гранаты – вначале одну, потом другую, нырнул вниз, прижался к земле, головой притиснулся к небольшому холодному камню.

Из окопа донесся вскрик – первая граната булыжиной ударилась в лейтенанта, отбила ему плечо и хлопнулась вниз, под ноги, за первой в него попала вторая, обожгла бок, и Назарьин, складываясь пополам, ткнулся головой в стенку окопа.

В следующее мгновение из-под тела у него выплеснулся огонь, рванулся вверх. Яркий слепящий свет – это было последнее, что увидел Назарьин в своей короткой жизни, свет ослепил его, обварил яростным жаром и в следующую секунду растворил в себе.

Взрывом с Назарьина содрало одежду, швырнуло в сторону, тяжелый пулемет выбило из окопа, подбросило в воздух. На лету у пулемета оторвало ножки, они по-козлиному резво заскакали по камням. Назарьина скрутило восьмеркой, поотрывало пальцы на руках… Следом за первой гранатой под ним взорвалась вторая. Грицука волной выдавило из окопа, покатило по земле, прапорщик закричал, когда его спиной ударило о камни, продавило хребет, – и потерял сознание.