Не стало муалима – Аллах прибрал его к себе, – ну что ж, значит, так оно должно и быть, теперь он – муалим. Масуд выплюнул изо рта каменные, невкусно хрустевшие на зубах крошки, потом, почувствовав, что пулемет перестал бить, – пограничники, видно, вставляли новую ленту, приподнялся над камнем.

Было светло, как утром, и хорошо видно: ярко светила луна, застава догорала, огонь суматошно метался по каменьям долины, выхватывал то одно, то другое – будто луч прожектора бегал, светились редкие перистые облака – хоть утро еще не наступило, а Масуд почувствовал, что в судьбе его оно наступило, – он теперь муалим, старший, учитель – он, а не жестокий памирец.

– Эй! – позвал Масуд слабым голосом, – эй, оставшиеся в живых, – отходим! – Он откашлялся, повысил голос. – Все подчиняются теперь мне, я отныне старший. Всем это понятно? Отходим. Слушай мою команду! За мной!

Несколько человек, лежавших на земле, отозвались на оклик Масуда, зашевелились.

– За мной! – снова скомандовал Масуд. – Нас этот дурак Файзулло прямо на пулемет вывел, погубил нас… За мной! – он пулей вылетел из-за камня, стремительно, почти по воздуху, одолел расстояние до другого камня, упал за него. Приподнялся на руках, удовлетворенно отметил, что его команде последовали несколько человек – пошли также короткими перебежками, от камня к камню, – кивнул удовлетворенно: – Хорошо… Хорошо, правоверные!

Через несколько минут Масуд вывел оставшихся в живых боевиков из зоны огня, пересчитал их: было всего девять человек.

А двадцать минут назад по тропе бежали к заставе сорок два человека. Девять от сорока двух – да-а, негусто, за такой маневр тело памирца Файзуллы надо бросить собакам, он заслуживает этого. Масуд озадаченно почесал затылок. Был он совсем еще мальчишкой – тощим, гладкощеким, с редкой порослью, пробившейся под носом, с маслянисто-черными ласковыми глазами, – и, как всякому мальчишке, вчерашнему школяру Масуду хотелось подвигов.

Но девять оставшихся в живых из сорока двух человек – это много… Это было страшно даже Масуду, который к крови относился очень легко и считал, что он ничего на свете не боится.

* * *

Хуже всего пришлось десантникам, засаде, в которой находились Взрывпакет и прапорщик Грицук. После короткой передышки и громкой, в которой буквально лопались барабанные перепонки, тишины – именно ею восхитился памирец, посчитав, что с заставой все покончено, – на засаду начали накатывать валы душманов.

– Это что же, сюда весь Афганистан бросился, что ли? – ругался Взрывпакет, поворачивая потное, красное от напряжения лицо к напарнику. – Ты за лентой следи, за лентой! Не дай бог перекос – от нас тогда одно сырое место оставят!

После второй атаки последовала третья – практически без передышки, вслед за третьей – четвертая. Десантников спасало то, что недалеко от засады была расположена каменная горловина; любая накатывающая волна должна была сжаться, чтобы втиснуться в горловину, а сжимаясь, попадала под огонь назарьинского пулемета.

Лейтенант жестко сжимал глаза, ругался во время стрельбы и зло скалил зубы.

В минуты передышки поворачивал к прапорщику потное лицо и что-нибудь говорил: ему важно было слышать свой голос.

– Китайский вариант, – сказал он на этот раз. – Помнишь, китайцы на вьетнамцев лет двадцать назад полезли? Китайцев было много, вьетнамцев мало, но боевого опыта у китайцев было меньше, чем у вьетнамцев. Боевой опыт победил, вьетнамцы положили китайскую несметь на землю пятками вместе, носками врозь. Встречали их пулеметами, только перегревшиеся стволы меняли один за другим и без задержки отправляли хунгузов на тот свет. Очень лихая была, Грицук, операция, весь мир удивила.

– Я-то помню, лейтенант, а вы тогда маленьким были, под стол пешком ходили…

– Все верно, но эту операцию мы специально в училище изучали, – Взрывпакет, ожесточаясь, сплюнул что-то невидимое на землю, помотал головой.

– Чего-нибудь случилось?

– На зубах горечь какая-то. Такое впечатление, что «эрес» съел. Кстати, возможно, что один из «эресов» был химическим.

Грицук насупился, свел брови вместе, – сообщение лейтенанта ему не понравилось, еще не хватало оставить в здешних камнях собственные легкие, – в следующий миг молча приложился к автомату, очередью прошелся по недалеким, недобро зашумевшим камышам.

– Бегает там какая-то тварь, – через минуту сообщил он, – не пойму, какая. Камышовый кот, может?

– Камышовые коты здесь не водятся.

– Тогда кабан.

– Ага, на двух ногах, – подтвердил Назарьин, – в чалме. Я тоже заметил. Минуту назад шевелился, сейчас не шевелится. Не до того…

По камышам, будто по живым, пробежала дрожь, Грицук снова дал по ним очередь, Назарьин тоже развернул пулемет в сторону камышей.

– Кабаны, – недовольно пробормотал Грицук.

– Слишком много их что-то… Целое стадо. Молодец Грицук, вовремя раскусил планы ворога, – похвалил Назарьин и также дал по камышам очередь – длинную, превратившую сухие стебли в рубленую капусту, помотал головой огорченно: – Эх, близко очень мы находимся от этого места – из рогатки можно достать.

– Вот вам и кабаны, лейтенант, – Грицук отщелкнул от автомата пустой рожок, бросил себе под ноги, носком ботинка отодвинул на видное место, чтобы в горячке боя не расплющить его, не втереть в камни огромной ногой, ведь рожок – это не только ценное солдатское имущество, за которое прапорщик расписывался, рожок еще ценен и другим – слишком мало у них патронных магазинов, все по пальцам считаны-пересчитаны, – хм, кабаны! – Грицук вставил в «калашников» новый рожок.

– Очень не нравятся мне эти камыши, – не слушая напарника, пробормотал Взрывпакет, – если бы их можно было поджечь – поджег бы.

– Не загорятся. Это они с виду сухие, а на деле – нет.

– То-то и оно, – Взрывпакет прицелился и снова дал короткую очередь по камышам. Там неожиданно что-то загорелось неярким факелом и, словно бы в подтверждение разговора, который вели лейтенант с прапорщиком, из камышей с давящимся слезным криком «ы-ы-ы» вывалился человек в полыхающем на спине халате и, поскользнувшись, плашмя повалился на землю. Потом перевернулся, затих – лишь дернул раза три ногой, словно был подбит пулей, выгнулся на земле судорожно, вытянулся и больше не двигался.

– Он что, готов? – спросил прапорщик.

– Не знаю.

– Не повезло душку. Кто же его подпалил? Свои если только. За нарушение веры, за то, что не так трактовал Коран, какую-нибудь суру не прочитал перед жратвой – вот его и превратили в свечку.

В прогале между камнями снова показались душманы. На этот раз они шли показательно, с криком «Алла акбар!», в чалмах, с темными, поблескивающими в свете луны лицами, с автоматами наперевес, страшноватые – Грицук, глядя на них, не удержался, гулко сглотнул слюну.

– Не боись, родимый, – подбодрил его лейтенант, – это всего-навсего сырое мясо, из которого мы наделаем хороших котлет. Не видать им заставы, как своих ушей. Хоть и сгорела она… Построим новую. В землю зароемся, сверху железом накроем голову – все равно жить будем. Ну, нехристи, держись! – Взрывпакет передвинул пулемет, повел стволом из одного края в другой, проверяя угол, который он может захватить во время стрельбы, машинально отметил, что неподвижно лежавший душман, а вместе с ним и камыши, выпали из сектора обстрела, поморщился от неприятного чувства, будто от зубной боли, вздохнул, ощущая, как на него наваливается усталость – тяжелая, ночная, иссасывающая, а вместе с ней – безразличие. Это происходило не только со Взрывпакетом – со всеми воюющими людьми, лейтенант это знал, но от подобных знаний легче никогда не становится. Стиснув челюсти, он пробормотал угрюмо, словно бы борясь с самим собою: – Ну, нехристи… ну!