— Что ж, Максимилиан Егорович, на мой взгляд, вы учли все мои пожелания. Как скоро вы намерены начать строительство?

— Это зависит от того, когда Дворцовое ведомство выделит деньги на стройку, — развел руками Месмахер, — а согласно тому, что я смог узнать, выделение денег планируется не ранее восемьдесят пятого года. — Архитектор украдкой вздохнул, но, когда вновь заговорил, голос его звучал довольно бодро: — Впрочем, я буду дорабатывать проект. Я уже понял, что ваше высочество желает оснастить дворец самыми передовыми устройствами и механизмами, так что я еще раз затребую всю информацию на сей счет, и если что-то привлечет мое внимание — немедленно внесу изменения и доложу вам.

Я задумался. Тысяча восемьсот восемьдесят пятый… да еще строить и украшать будут года три-четыре… Что ж, раньше 90-х мне он и не понадобится. Скорее даже и в 90-х не понадобится. Все одно по большей части буду торчать либо в Магнитогорске, либо… за морем. Ключевые моменты своих планов я пока боялся озвучивать даже мысленно. А вот позже…

Распрощавшись с архитектором, я пообедал вместе с Кацем, обсудив с ним заодно кое-какие финансовые дела, а затем отправился в порт, где для меня еще с утра был приготовлен паровой катер для поездки в Кронштадт. Каца привезли на этот катер в закрытой карете, впрочем, я до причала добирался в похожем экипаже, да еще и бронированном. Ну, слегка. Ибо к опасностям покушения на свою особу относился весьма серьезно.

Так что днище и стенки кареты были усилены железными вставками, а в дверь вделано толстое стекло. Бронированным оно не было — не существовало пока такой технологии, — но пулю из револьвера Смита и Вессона заметно ослабляло, а также препятствовало возможности закинуть бомбу внутрь кареты. Вообще, надо бы положить начало автопрому. Даймлер и Бенц как раз где-то в это время должны были запатентовать свой автомобиль… Эх, будь у меня время и деньги, как много можно было бы сделать! Автомобили, авиация, да здесь еще даже кинематографа нет! Но и с временем, и с деньгами у меня пока было напряженно, поэтому пришлось расставить приоритеты и сосредоточиться на двух направлениях — флот и промышленное развитие. И на это времени не хватало-то! А о деньгах я уже не говорю. К тому же приоритет — не главное. Даст Бог, позднее и этим займемся…

До Кронштадта мы добрались за полтора часа. Можно было и быстрее, но у меня что-то разболелась голова. Несмотря на то что я уже считай выздоровел, а трость таскал больше для того, чтобы демонстрировать окружающим свою «немощь» и тем расширить себе свободу маневра, мое самочувствие по-прежнему оставляло желать лучшего. Регулярно болела голова, после завтрака я мучился изжогой, утром слегка опухали суставы рук. Да и в целом сохранялось ощущение нездоровья, которое я, по зрелом размышлении, отнес к рассогласованию между телом и сознанием. Хотя с момента моего «попадания» в тело Алексея Романова прошло уже почти полгода. Это что же, я теперь здесь все оставшееся время буду себя так чувствовать? Гадство!

Впрочем, вопреки всем известному утверждению насчет здорового тела и здорового духа, главным все-таки является дух. А вернее — воля. Бетховен вон, став глухим, все равно продолжал сочинять музыку. А сколько молодых и пышущих здоровьем людей, по существу, спустили свою жизнь в унитаз, обидевшись на весь свет и перестав бороться? Или промотали ее в пьянках, лени и ожиданиях того, что вот-вот случится что-нибудь такое, из-за чего они сразу же станут богатыми и знаменитыми. Нет, господа, с человеком по большей части случается только какое-нибудь дерьмо. А успех в жизни надо делать самому, выгрызать его зубами, надрывая жилы. Ведь даже к шансу на удачу надобно быть готовым. Потому что если ты не готов, окажется, что это был не твой шанс. Мой школьный приятель Димка четыре года ходил в Дом пионеров учиться французскому языку. Ух как он ненавидел этот кружок, в который его запихнула мама! Ох как он завидовал нам, пацанам, играющим во дворе или уматывающим на рыбалку в тот момент, когда ему надо было плестись на урок! И зачем ему этот проклятый французский сдался?! Ведь всем же понятно, что жизнь у нас в СССР устроена так, что во Францию он не попадет НИКОГДА. Плохо ли это, хорошо — не важно, нас оно, в общем-то, особенно не напрягало, нам и так неплохо жилось, просто жизнь такова, и все. Так что французский Димке тогда нужен был как собаке пятая нога… Но именно благодаря пусть и не очень хорошему знанию французского он смог одним из первых получить работу в только что открытой российской «дочке» крупнейшего французского банка «BNP Paribas» и к моменту моего исчезновения из начала XXI века был уже в шаге от вхождения в члены совета директоров головного банка. Жизнь изменилась, и он с помощью когда-то вроде бы совершенно бесполезных знаний сумел поймать свой шанс, который в ином случае просто был бы не его шансом. Ой, верно говорится, что бесполезных знаний и умений не бывает. Чем больше наберешь — тем больше шансов станут твоими… А из числа тех, кто тогда бегал на рыбалку, поймать свой шанс смог один только я. Остальные растолстели, пристрастились к пиву и привыкли по вечерам на кухне ругать олигархов, правительство, евреев, масонов и еще тучу всех, кто обязательно наворовал и теперь не дает народу нормально жить. Причем эти нехорошие люди одновременно с тем, что не дают народу нормально жить в России, еще и скрываются за границей. Как это можно делать одновременно — не представляю. И вообще, если тебе не нравится твоя жизнь, не ищи тех, кто, возможно, как-то и виноват в том, что она такая. Уж от твоей ругани она точно не изменится. Просто возьми и измени ее сам. Хотя… можно продолжать тратить время на ругань и на выискивание причин тому, что изменить свою жизнь у тебя никогда не получится. Это куда легче…

В Андреевском соборе уже шла вечерняя служба. Я тихонько вошел в храм и встал сбоку, в полутемной арке. Мое появление в этом храме для большинства прихожан уже было привычным, поэтому я удостоился всего трех-четырех взглядов. Службу вел отец Иоанн, оттого храм был набит битком. Люди молились истово, осеняя себя крестным знамением так, что во лбу, после того как они касались его собранными в щепоть пальцами, оставались заметные вмятинки. И тут меня пробрало, как никогда до сих пор. На глаза навернулись слезы. Я стоял и… молился. Губы шептали молитвы, которые я несколько месяцев назад выучил, всерьез собираясь всего лишь напустить туману и разыграть операцию прикрытия, а в голове метался вопль: «Господи! Спаси и сохрани! Но не меня, а все, что я тут затеваю. Не дай рухнуть надеждам на то, что удастся избежать стольких смертей. Не попусти лукавым обрушить мир православный и ввергнуть его в пучину войн и страданий. Дай нам, верным тебе, возможность воспрянуть духом. Ведь на волоске ж все висит! Если завтра меня какой-нибудь бомбист на клочки разорвет или просто сумасшедшим объявят и в дурку упекут — все посыпется. Экспедиция Тимирязева просто вымрет. Об успешной работе Мосина тоже можно будет забыть. Меня в его покровители записали, и если я помру — ему это припомнят. И Попову тоже. И Общество воспомоществования сиротам псу под хвост пойдет. Все, все, что я успел начать, всего лишь начать за эти полгода, на волоске держится. Дай мне возможность хотя бы начать по-настоящему. Удержи руку убийц! Не дай помереть от слабости здоровья! Позволь остаться в силе и при возможностях! Не оставь удачей! Не потому прошу, что жить хочу — да наплевать на это и забыть! Дело хочу сделать! Ведь явил же ты мне высшую благодать свою, дал возможность понять, зачем я вообще на свет появился, к какой задаче меня вся жизнь готовила, так не оставь и сейчас своей милостью! А уж я справлюсь…»