class="p1">– Забирай это и прочь отсюда! – крикнула она. – Одно из двух: надувательство или шутка, а я ни того, ни другого не привыкла выносить. Понимаешь?

– Я совсем не понимаю, – сказал смело Витке, – прошу мне объяснить.

Каштелянова гневно фыркнула.

– Это стекляшки и фальшивки, – начала она, поднимая голос, – хотели меня взять на плевелах! Но я стреляный воробей… знаю, что немцам нельзя верить на слово.

– С позволения, – сказал Витке, – пусть пани каштелянова подумает сперва, есть ли тут, за что гневаться. Я привёз вам эти драгоценности не отдать, а показать. Вся вещь самым неприятным образом объясняется только для меня. Вы также не понимаете того, что, видно, мне настоящих и таких дорогих драгоценностей доверить побоялись, и поэтому дали поддельные. Я должен за это гневаться на королевских слуг. Вас точно обманывать никто не хотел, потому что вы бы подойти не дали.

Это рассуждение и очень сокрушённый облик посла, который покорно наполнял коробочки, дало пищу для размышления Товианьской. Она немного остыла.

– Стало быть, вы не знали, что везли? – спросила она.

– Если бы я догадался, не взялся бы с этим ехать, – сказал сухо и холодно Витке, считая коробочки и проверяя, что в них было. – Я больше ни в какие уже посредничества вдаваться не хочу и не думаю…

Смягчив каштелянову этим счастливым оборотом, но сам раздражённый и гневный, немец собирался оставить не только покой, но и Лович, не возвращаясь уже к маршалковскому столу. Догадываясь об этом, старая дама пожалела о своей порывистости.

– Вы тоже не должны на меня гневаться, – отозвалась она мягко, – потому что и я возмущена. Вы говорите, что вам не доверяли, а я также могу сказать, что и во мне не имели доверия.

Она пожала плечами.

– Рассказываете о великой щедрости и благородстве вашего короля, – прибавила она, – а разве королевское дело такими хитростями и интригами прислуживаться?

– Я также в этом его не обвиняю и не приписываю ему этого поступка, – отозвался Витке. – Это, быть может, проделка подчинённых слуг, с которыми я имел дело, а король о ней не знает.

– Теперь верно, – сказала Товианьская, – что если бы дошло до договора, я без ювелира от вашего короля ничего не возьму. Какой пан, такой товар… хороших имеет слуг.

– Я заслужил, может, в вашем убеждении, что вы меня с ними посчитали, – прибавил Витке с некоторой гордой резигнацией, – но я уже вам говорил и повторяю это ещё раз, что не в службе короля.

– Для меня вы всегда его слуга, – отпарировала Товианьская, – потому что ему тут служили и хорошо на этом вышли…

Она начала смеяться, потому что гнев её возвращался.

– С начала до конца всё у вас на лжи и лицемерии стояло и стоит. Денбский беззаконно его выбрал, горсть самозванцев пошла его приветствовать от имени Речи Посполитой. Пакта Конвента украл тот, кто подписал, за короной пришлось вламываться в сокровищницу, а в замок подкупом попасть.

Она махнула рукой.

– Будьте здоровы.

Затем её голос смягчился.

– Поэтому, если бы нужно было договориться со мной, считайте, что брат без меня ничего не сделает, поэтому не обижайтесь, можете приехать и говорить со мной… но лжи мне не привозите, потому что мы знакомы с крашенными лисами.

Когда Витке ничего на это как-то не отвечал, каштелянова ещё любезней проговорила в конце:

– В таких делах гнева не должно быть… Будет с чем, приезжайте… я быстрая, но со мной можете прийти к порядку. Зла в сердце не храню.

Купец, не зная уже что отвечать, вежливо поклонился и вышел. Что с ним потом делалось, когда вернулся в гостиницу на ночлег, а назавтра пустился в Варшаву, трудно рассказать. Все его намерения, планы, честолюбивые мысли, казалось, обратились в ничто. Он теперь только знал, что честному и добросовестному человеку в эти сговоры с бессовестными людьми вдаваться было невозможно. Хотел бросить всё, возвратиться к матери и своё скромное отцовское предприятия постепенно вести дальше. Упрекал себя в безрассудной амбиции, которая толкнула его на потери и унижения.

Но едва сделав это разумное замечание, Витке тут же о нём начинал жалеть. Не хотелось ему бросать закрученного дела и поддаваться первой неудаче, а скорее испытанной неприятности.

Быть может, также очарование Генриетки, слабость к этой девушке тянули его в Варшаву.

Прежде чем из Ловича он попал в столицу, он несколько раз сменил убеждение. Хотел возвратиться в Дрезден и оставался в Варшаве, румянился от испытанного разочарования и объяснял тем, что он его предвидел, а Константини сам был виновником и исполнителем. В этой борьбе с собой, неслыханно уставший, добрался он наконец до гостиницы, но почувствовал себя таким сломленным, что, приготовив только письма к Мазотину уже в этот день не двинулся из дома, хоть его очень тянуло к девушке.

В немногих словах, с жалобой на него, он описал Константини всё своё приключение, делая ему суровые упрёки, что его выставил на такой позор, причём на самого короля падала тень и подозрение, что мог прислуживаться такими средствами, самому себе не мог простить, что дал себя уговорить на такое надувательство.

И хотя в действительности не имел мысли разрывать и отказываться от дальнейших отношений с королевским камердинером, в письме выражался так, как если бы хотел уволиться от дальнейшего служения.

Отдохнув, он пошёл потом к Ренарам, где его, как всегда, очень сердечно приняли. Ренар сам настаивал, чтобы времени не терял и что-то решил на будущее, предлагал ему свои услуги и в этот раз рекомендовал ему Варшаву.

Однако красноречивей всей его речи говорили смеющиеся глазки Генриетки… но Витке ещё колебался. Из одной любви и уважения к матери; без неё ничего решительного предпринимать не хотел. А тут ему к ней так тяжело было вырваться!

Очень быстро через королевские рубежи пришёл от Мазотина короткий и приказывающий ответ:

«Прибудьте, милостивый государь, как можно скорей в Краков и привезите с собой поверенные драгоценности».

Однажды с итальянцем нужно было покончить. Назавтра Витке попрощался с Ренарами и, угрызаемый и униженный, потащился обратно в Краков.

Дорога его развеселить не могла, особенно, когда приблизился к столице, около которой были расположены саксонские войска. Выведенные на смотр, на плац для муштры, одетые в свежую одежду, на вид дисциплинированные, выглядели они очень красиво и элегантно, но надо читать современные свидетельства, чтобы иметь представление о реальном состоянии, о распоясании старшины, о бедности простого солдата, о недостойном обхождении с ним офицеров, целыми днями и ночами отданных пьянству, игре в кости и распутству.

До тех пор пока король не