говорят о короле, – сказал он уже совсем очарованный, – не достаточно… Портреты делают его гораздо старше, чем он есть, а что до дам, аж до избытка им послушен.

Топая ножкой, Любомирская прервала его:

– Как вы смеете говорить, что можно быть слишком для нас послушным. Но мы созданы на то, чтобы нас слушали, по крайней мере, пока мы красивые. А так как наше очарование быстро отцветает, за это нам также больше надлежит. Но, – прибавила она, переворачивая разговор, – но скажи мне, пан, открыто: много король имеет сейчас любовниц?

Смелость этого вопроса смешала Витке, который зарумянился и опустил глаза.

– Я, – сказал он, удручённый, – ни о каких не знаю.

– А! Что же это? – рассмеялась подкоморина. – Принадлежите ко двору, имеете связи на нём и ничего не знаете? Это очень красивая дискреция, но будьте искренним, я вас не выдам. Ведь графиня Эстер прибыла с ним в Краков, поэтому, наверное, заберёт её с собой в Варшаву, раз сюда едет.

Купец, которому задали этот вопрос, должен был подумать минуту, что ему ответить. Не хотел выдавать короля, а трудно было противостоять этой инквизиторше, которая глазами добывала тайны из самых скрытых тайников души.

– О графине Эстер, – сказал он наконец, видя, что и Товианская прислушивается и, кажется, была рада этому допросу, – я не слышал в Кракове. Быть может, что её любопытство на коронацию привело… я её не видел…

Любомирская подступила ещё на шаг, как бы хотела этим сближением произвести ещё более сильное впечатление на него. Она понизила голос, делая его сладким и ласковым.

– Скажи, пан, правду, ты всё знаешь, – шептала она, – ведь это не первая любовь короля? Он очень к ней привязан? А она кокетка?

Слышно было, как она стучала по полу маленькими ножками, а маленькие ручки, покрытые кольцами, рвали, поправляя, кружева одежды. Витке, хоть не мог сопротивляться её красоте, не знал вполне, что ему говорить.

– Верьте мне, пани, что я не так хорошо осведомлён об этих делах частной жизни короля, чтобы мог о них говорить с уверенностью. Король женат…

– А! – рассмеялась громко Любомирская. – Все знают, что он очень уважает жену, но её не любит. Впрочем, он теперь католик, а она протестантка, поэтому уже через это супружество разорвано, и мы королевы иметь не будем.

И, разражаясь дивным, страстным смехом, она прибавила:

– Он должен выбрать здесь себе временную королеву!

Мы Эстер не хотим! Эстер! Эстер! Это как-то звучит, как бы была евреечкой…

– Естер – граф, – поправил Витке, – а она из дома графини Ламберг.

Подкоморина сделала гримасу и губки её презрительно поднялись.

– Но как же? – настаивала она. – Очень её любит? Говори, пан…

– Я никогда в жизни не видел графини Эстер, – сказал, задерживаясь, Витке. – Она особенно не показывается в Дрездене, а отсюда вывожу, что о том больше говорят, чем стоит.

Любомирская слушала.

– Он себе тут должен выбрать временную королеву, – шепнула она, и живо вставила: – Что же стало с прекрасной Авророй?

Онемелый купец снова задержался с ответом для раздумья.

– Графиня Кёнигсмарк, – сказал он наконец, – как всем известно, всегда в милости у короля.

– Хоть он её так подло предал с той Фатимой, а потом для Эстер, – добавила подкоморина, доказывая, как отлично была осведомлена обо всех любовницах короля, и как они её интересовали.

– Вижу, – отозвался потихоньку купец, – что скорей я мог бы от вас чего-то узнать, чем вам что-то новое принести. Мы не поднимаем глаз вверх и предпочитаем не вмешиваться в сердечные дела наисветлейшего пана. Должен также вам признаться, что я не принадлежу ко двору, с позволения, я купец…

– А! – вставила живо и порывисто Любомирская. – Чем же торгуешь? Камнями? Драгоценностями? Не правда ли?

Витке рассмеялся.

– Ничуть, – начал он весело, – этих я вовсе не знаю…

Говоря это, хотя подкоморина его пыталась задержать и ещё имела на устах навязчивые вопросы, Витке поклонился каштеляновой, потом прекрасной незнакомке и вышел как можно живей, опасаясь невольно проговориться.

Едва двери за ним закрылись, а Товианьская собиралась начать разговор с подкомориной, когда вошёл ожидающий в приёмной Мружак, ведя за собой коллегу Падневчика. Оба имели лица мрачные и торжественные.

– Ясновельможная пани, – отозвался, низко кланяясь, Мружак, – я не хотел при том господине спора начинать… Правдой и Богом камни сегодняшнего дня были драгоценные и красивые, но первые, которые он привёз сюда в той же самой оправе для обмана, так, помоги мне Бог, были вправлены… Падневчик подтвердит, что на оправе даже видна свежая работа, когда их вынимали и вкладывали. Не моё дело судить, – прибавил он, – что это должно означать, но я старик опытный, я на этом собаку съел, я был вызван для оценки коронных драгоценностей, когда их в заём давали, я не мог ошибиться и подвергнутым насмешкам быть не хочу.

Голос его дрожал, так принял к сердцу приписываемую ему ошибка. Каштелянова пожала только плечами, когда Падневчик, помурлыкивая, подтвердил заверение товарища.

– Верю, верю, – добавила она, – будьте спокойны, хотели меня обмануть, но не удалось, буду осторожной. Но, так как это королевские слуги, лучше об этом замолчать.

Пани каштелянова была права, но, наказав молчание Мружаку, сама его не могла сохранить. Знала о том приключении красивая подкоморина Любомирская, не было оно тайной для невестки, для примаса, для значительнейшей части его двора, никому не запрещали рассказывать то, что слышали, поэтому весть о фальшивых драгоценностях разошлась по стране и вызвала разнообразные суждения.

Товианьская не очень стыдилась того, что требовала взятку, которая была в обычае, и никто не таился, кто её требовал, гораздо сильней её волновало, что могла быть разочарована и обманута. Витке в убеждении, что исправил совершённую ошибку, вернулся немного более спокойный в Варшаву.

IX

Вплоть до нового 1695 года внешне положение изменилось мало; тайно продолжались переговоры с главнейшими вождями оппозиции, уверяли даже, что был приобретён примас, и что прекрасная подкоморина Любомирская, неизвестно каким образом, вмешалось в это приобретение и играла в нём некоторую роль, несмотря на мужа, и, возможно, без его ведома.

Верно то, что громко при каждой возможности выражалась с самой живой симпатией о красивом, о милом, о несравненно любезном с женщинами короле Августе. Не подлежало сомнению, что она его видела, была им восхищена, но вздыхала по той минуте, когда открыто и явно сможет с ним познакомиться ближе. Это расположение красивой Уршулки так было на руку и примасу, и Товианьской, что не только её не воздерживали от этого пыла, но, казалось, побуждали и рассчитывали на чародейку, чтобы