Через шестнадцать дней после сражения у Крепости Вертящихся Монет, когда рой продолжал преследовать Хафн, Джедао и Кируев вернулись с одной из таких прогулок и остановились у каюты Кируев, что было странно. В самой прогулке не было ничего примечательного. Генералы роев частенько инспектировали командные моты со старшими офицерами на борту. Кируев вспомнила такие прогулки в качестве бригадного генерала под командованием генерал-лейтенанта Миоги, которая, хотя и превосходно обучала большие рои, обладала прискорбно мягким, монотонным голосом – когда он неизбежно затихал к концу предложения, сказанное не мог разобрать ни один аугмент. В составе композита это не имело значения, поскольку датчики улавливали субвокальную речь, но, когда Миога что-нибудь бормотала во время осмотра инженерного отсека, приходилось лихорадочно подыскивать ответ, испытывая неловкость. По крайней мере, Джедао говорил достаточно громко, чтобы его можно было расслышать, и протяжный голос немертвого генерала, невзирая на странноватый акцент, был парадоксально внятным.

Джедао явно использовал тактику «разделяй и властвуй», которая подразумевала разговоры с отдельными людьми, а не группами, если таковые были возможны. Но никто не мог ничего с этим поделать. Кируев каждый раз, просыпаясь, напоминала себе, что рой у неё украли, и личная гордость была ни при чем (впрочем, если не врать себе, без неё не обошлось). Это не имело ни малейшего значения. Пусть Джедао и ублюдочный манипулятор, но именно ему Кируев обязана служить.

И потому не было ничего удивительного в том, что, оставшись с Кируев наедине, Джедао задал ей личный вопрос. Неважно, что собственная каюта Кируев должна была оставаться благоприятной для неё местностью. После той язвительной критики по поводу устроенного ею покушения Кируев всегда остро осознавала превосходство Джедао, когда они оказывались здесь вдвоём.

Кируев тасовала колоду карт джен-цзай, не потому что они собирались играть (лучше не надо – Джедао был в игре противоестественно хорош), но потому что надо было чем-то занять руки. Один сервитор, потертая ящероформа, пытался навести порядок под верстаком Кируев, но его усилия, как обычно, были обречены на неудачу. Ещё один, дельтаформа, сопровождал их во время прогулки и вместе с ними явился в гостиную. Наверное, думал, что Джедао может захотеть освежиться.

Джедао проговорил, не глядя на Кируев:

– Генерал, как вы относитесь к детям?

Любой вопрос Джедао неизменно имел подтекст, но этот озадачил Кируев.

– У меня их нет, если вы об этом, – сказала она и, аккуратно выровняв колоду, отложила её. Джедао, разумеется, должен был это уже проверить.

– Позвольте перефразировать, – сказал Джедао. – У вас нет детей в тьенвед… простите, в юридическом смысле, согласно тому, что это слово значит в высоком языке. Но вы когда-нибудь становились матерью?

Кируев потребовалось некоторое время, чтобы понять, к чему клонит Джедао. Он был из народа шпарой, которого в гекзархате больше не существовало. Кируев привыкла, что люди заключают брачные контракты на срок, выгодный обеим сторонам, чтобы вести совместное хозяйство или, если речь идет о потомках, продолжить род. В означенных контрактах указывалось, будут ли потомки рождены естественно или через ясли. (Терминология устарела: большинство людей рождались через ясли, причем довольно давно. Язык не поспевал за переменами в жизни.)

Джедао спрашивал о родительстве без опекунства, что в высоком языке выглядело парадоксом. Детей можно было усыновить или создать на основе комбинации родительских генов или генов донора, одного или многих, если таково было желание. Но брачный контракт четко разъяснял, кого следует считать опекунами, и только эти люди назывались «родителями». Видимо, Джедао совместил в своем вопросе роль генетического донора и родителя, пусть даже первый не был стороной соответствующего договора.

– Сэр, – сказала Кируев, расстроенная тем, что ей пришлось расшифровывать истинный смысл его вопроса, – а у вас были генетические плоды?

Ужасная замена. Термин высокого языка, который она использовала, относился к сельскому хозяйству. Применять его для обозначения людей считалось оскорбительным. Но в отсутствии подходящего слова надо было как-то донести свою мысль. Кируев говорила на двух низких языках, но оба происходили из той же семьи, что и высокий, и страдали тем же лексическим недостатком.

К её облегчению, Джедао фыркнул.

– Нет, это не могло случиться. Я позаботился об этом с медицинской точки зрения, да к тому же редко спал с женоформами. Но мне всегда было интересно, если другие… – Он использовал слово, незнакомое Кируев, состоявшее из шипящих и одного сдавленного гласного звука. Видимо, это был его родной язык, шпарой. – Если у меня были другие сородичи. Те, которые выжили.

Рука Джедао свесилась с подлокотника кресла. Он глядел в пустоту – на мир, состоящий из мифов, тайн и примечаний, которые теперь могли читать только историки с высоким уровнем доступа.

– Время от времени, когда Командование Кел вытаскивало меня из банки с маринованными огурцами, я расспрашивал своих якорей, не знают ли они что-нибудь про мою мать, сестру, брата и его семью. – Убита; исчезла; совершил убийство и покончил с собой в годовщину Адского Веретена. – Но никто ничего не слышал о моих сородичах.

Выдержав долгую паузу, он продолжил:

– У меня был отец – в шпаройском смысле, не в гекзархатском. Он умер до Адского Веретена, попал в аварию на махолете. Мы встречались лишь дважды за много лет до того. Он был скрипачом, очень красивым. Мать все время жаловалась, что потратила много усилий на выбор особенно симпатичного мужчины, а я не унаследовал ни музыкальный талант, ни внешность. – Когда Джедао упомянул о матери, в его голосе прозвучала обескураживающе искренняя нежность. – Так или иначе, я так и не спросил, были ли у него другие отпрыски, на основе соглашений вроде того, какое он заключил с моей матерью. И сам это выяснять не стал. Такое было бы крайне неприлично. А теперь он мертв уже четыреста лет, и я никогда не узнаю, выжил ли кто-нибудь из моего рода.

– А вам стало бы легче, если бы вы узнали, что да? – спросила Кируев.

– Сомневаюсь, но все равно интересно.

– У меня никогда не было искушения заключить контракт на детей, – сказала Кируев. – Я не испытываю к ним особых чувств. Они шумные и создают беспорядок… – Ей никогда не забыть выражение лица матери Экесры, когда та увидела, что дочь закоротила одну из её кондитерских машин. – Но если бы они не были такими, это бы означало, что с ними что-то не так.

Она также помнила, как мать Аллу однажды пожаловалась матери Экесре, что Кируев ведет себя слишком тихо, на что Экесра возразила – дескать, по крайней мере, не создает проблем.

– Самое трудное, что мне когда-либо приказывало Командование Кел – это стрелять в детей, – тихо проговорил Джедао.

Кируев об этом не знала, но её интерес к исторически значимым генералам всегда ограничивался их стратегией и тактикой и не затрагивал биографии.