– Мое дело маленькое, – мелькало у меня в голове, когда я сбегал по трапу в катер, – должен делать то, что приказано.

– Отваливай, на госпитальный «Орел»! – приказал я рулевому.

Высокий, худой и жилистый строевой унтер-офицер латыш Ляос коротким крюком оттолкнул корму катера от трапа и взялся за ручки штурвала.

– Вперед! Полный! – И мы побежали в глубину бухты. На сердце у меня было неспокойно, точно в предчувствии недоброго. Проходя мимо судов эскадры, я видел у левых трапов броненосцев стоявшие уже наготове дозорные катера и с беспокойством наблюдал за огромным багровым диском солнца, быстро опускающимся к горизонту.

Лейтенант Гирс, наш второй артиллерийский офицер, без которого командир не хотел уходить в море, в день нашего прихода на Мадагаскар сильно повредил себе чем-то руку и лечился на «Орле». Он находился на палубе госпитального судна, когда я с полного хода подошел к его трапу и, еще издали завидев его высокую, сухощавую фигуру, крикнул ему:

– Скорее, Александр Владимирович, собирайтесь! Завтра утром уходим в море и командир приказал вам возвращаться на броненосец.

Сборы Гирса были очень недолги. Это был настоящий морской офицер, не привыкший копаться никогда и ни в чем. Но если бы даже на его месте был наш увалень-ревизор Бурнашев, одной моей фразы – «командир приказал» – было бы достаточно, чтобы заставить его собраться с молниеносной быстротой.

Но, увы! Как ни торопился Гирс и как ни быстро спустился ко мне в катер, я был еще у трапа «Орла», когда красный диск солнца скрылся за горизонтом, послав нам свой прощальный зеленый луч, и на кораблях медленно и торжественно спустили флаги. Возвращаясь полным ходом на броненосец, я видел, как уходили в море дозорные катера. Гирс еще не совсем оправился, и рука его, незадолго перед тем оперированная, все еще была на перевязи. Будь он уже совершенно здоровым, я предложил бы ему разделить со мною ночь в дозоре и от «Орла» пошел бы прямо в море. Но как везти его с перевязанной рукой, с повышенной, как он мне говорил, температурой, в океан, где мой катер, на котором негде было даже прилечь, всю ночь будет швырять как щепку на океанской зыби? С другой стороны, ведь я же получил точное и определенное приказание привезти Гирса на броненосец.

Эти мысли роились в моей голове, когда я полным ходом возвращался на броненосец, с беспокойством взглядывая на быстро темнеющее небо. Зная, что с заходом солнца на корабле поставлены уже сети, я шел под корму броненосца, рассчитывая высадить Гирса на балкон командирского помещения. Но не тут-то было: когда мы были уже недалеко от броненосца, я увидел вдруг бегущего по полуюту к корме вахтенного начальника. Вот он подбежал к поручням и приставил к губам рупор:

– Идите в дозор! – донесся до меня его голос.

Я вопросительно посмотрел на Гирса.

– Не обращайте, пожалуйста, внимания и идите к броненосцу, – сказал он мне сердито. По-видимому, перспектива ночного дозора ему ни с какой стороны не улыбалась. Я продолжал идти к броненосцу. Вот до него остается какой-нибудь десяток-другой сажен, я уже собираюсь стопорить машину, как на спардеке появляется маленькая фигурка командира, который быстро сбегает по трапу, ведущему на ют, и бежит к корме, воздевая руки к небу. За ним поспешает грузная фигура Арамиса. Они оба что-то кричат мне, что – я не могу разобрать, так как их заглушает голос вахтенного начальника, не перестающего кричать в рупор свое неизменное – «идите в дозор!» Наконец, я различаю иступленный, резкий крик командира – «кто вам разрешил вернуться?»… и решаю, что дело Гирса окончательно проиграно. Я уже не смотрю на него вопросительно, а решительно командую рулевому: «Лево на борт, самый полный ход, в дозор!»

Проходя вдоль юта корабля, я все еще слышу иступленное трио – командира, Арамиса и вахтенного начальника. Этот почему-то раздражал меня более всего:

– Ты-то чего кричишь теперь, мерзавец? – думал я, приветствуя, при проходе мимо, орущее начальство почтительным отданием чести и стараясь уже не слышать, что именно кричало мне трио, вполне уверенный, что ничего приятного все равно не услышу. Слава Богу, ют остался позади, и трио стихло. Прохожу вдоль моей средней батареи; сейчас пройду бак, и корабль останется у меня за кормой, тогда могут себе кричать, сколько угодно. Вдруг новые вопли.

– Это еще что такое? – мелькает в моей голове недоуменная мысль, и в следующее затем мгновение я вижу высунувшееся в огромный иллюминатор лазаретной каюты исхудавшее лицо Титова, и вслед нам несется истошный крик сумасшедшего и безумный хохот:

– Поезжайте, господа, поезжайте! Ха-ха-ха-ха…

Только когда наш броненосец остался далеко позади, я решился взглянуть на бедного Гирса. Хотя совесть моя была совершенно спокойна, и я отнюдь не считал себя в чем-либо перед ним виновным, все же я испытывал чувство какой-то неловкости без вины виноватого человека. Гирс сидел, мрачно вперив взор в одну точку, и молчал. Чтобы нарушить это тягостное молчание и несколько отвлечь его мрачные мысли, я спросил его:

– Успели вы хоть поужинать-то?

– Кой черт успел! – с раздражением ответил он. – Мы как раз должны были садиться ужинать, когда вы пришли за мной.

– Ну, это не беда, – утешил его я, – у меня найдется кое-что закусить, а потом мы с Ляосом придумаем вам и ложе, чтобы вы могли поспать. Оно, конечно, здесь не так, чтобы уж очень было удобно, будет вам немножко коротко, – и наградил же Бог вас ростом! – ну, да как-нибудь скоротаем ночь. Погода, слава Богу, тихая и болтать будет не сильно.

Когда мы пришли на назначенное нам место, было уже совсем темно. Ляос сервировал нам наш незатейливый ужин, основу которого составляло «тело покойного бригадира»[81] и коробка сардин. На безоблачном небе взошла луна и по тихой поверхности моря до самого горизонта легла и заиграла лунная дорожка. Море спокойно дышало ровной и пологой зыбью, на которую легко всходил, почти не качаясь, мой маленький катер. Видимость была отличная, и все обещало тихую и спокойную ночь. Приказав рулевому ходить самым малым ходом и держаться ближе к берегу, чтобы укрываясь в его тени, катер не так был бы заметен с моря, я пригласил моего невольного спутника разделить со мною мою скромную трапезу.

Царившая вокруг нас глубокая тишина, нарушаемая лишь глухим монотонным постукиванием машины да тихой беседой моих матросов, и красота тропической ночи постепенно успокоили наши взбудораженные нервы. Густой и сочный бас Гирса звучал все спокойнее и спокойнее, нотки раздражения пропадали, содержание его речи, из совершенно непечатного вначале, становилось допустимым для ушей детей все более младшего возраста и, наконец, могло уже смело появиться на страницах «Родного слова» Ушинского.

Нам досаждала лишь страшная сырость. Все вокруг нас было не только влажно, но и мокро, точно только что смоченное водой. Вскоре после ужина Гирса начала трясти лихорадка, и я уговорил его лечь. С большим трудом устроили мы с Ляосом из подручного материала подобие горизонтальной плоскости по диагонали кормового помещения катера, но и диагональ оказалась короткой для длинноногого Гирса. Но это уже было непоправимо – не прорубать же было в борту дыру для его ног! A la guerre – comme a la guerre, и мой бедный пассажир, кряхтя и долго приспосабливая свое тощее и длинное тело и больную, на перевязи руку, кое как примостился, наконец, на своем прокрустовом ложе, после чего я укрыл его брезентовым пушечным чехлом, и больной задремал. Я же, взобравшись на машинный кожух неподалеку от рулевого, углубился в свои мысли, посматривая в даль, по направлению к морю, откуда мог появиться коварный враг.