– Знаю и недоумеваю: церковь утверждает, что всякая власть от бога…

– Этот закон противоречит и божеским и людским установлениям, – сказал Димитрий. – История России не знает ничего подобного.

– Так ли? Неимоверные богатства русской церкви и монастырей всегда вызывали нарекания. На них покушались в Петр I, и Елизавета, и Петр III, и Екатерина II…

– Тем не менее церковь сохранила и приумножила свои имущества.

– Совершенно верно, – подтвердил я. – По сведениям профессора духовной академии Ростиславова, к концу прошлого века монастырские капиталы в банках России составляли десятки миллионов рублей, а стоимость золота, серебра и драгоценных камней вообще не поддавалась учету. Профессор писал, что в Чудовом монастыре имеются иконостасы в 100 тысяч рублей, царские врата, на которые израсходовано до 13 пудов серебра. Но так ли это все необходимо для служения богу? Ведь сказано: «Не собирайте себе сокровищ на земле… но собирайте себе сокровища на небеси… Ибо где сокровище ваше, там будет и сердце ваше… Никто не может служить двум господам: ибо или одного будет ненавидеть, а другого любить; или одному усердствовать, а о другом нерадеть станет. Не можете служить богу и маммоне».

Димитрий нахмурился:

– Спаситель имел в виду людей, а не храмы. Богатством владеет церковь, а не ее служители.

– Не беру на себя смелость толковать писание. Но, насколько мне известно, далеко не все священнослужители считали пышность убранства необходимой принадлежностью божьих храмов. Преподаватель семинарии Александр Викентьевич Щукин часто напоминал семинаристам о пастырях я духовных писателях, осуждавших церковные и монастырские богатства. Например, Щукин рассказывал о великом старце Ниле Сорском, который выступал против монастырской собственности. Старец считал излишним золото в церкви. Он любил говорить, что бог еще никого не карал за плохое украшение храма. По его мнению, богатства следовало раздавать нищим, а не жертвовать церкви. Если мне не изменяет память, Щукин восхищался великим старцем и его последователями… Мне не изменяет память, Александр Викентьевич?

Димитрий молчал. Пальцы его быстро перебирали четка. Потом движение пальцев замедлилось. Он поднял глаза:

– Уж не хотите ли вы доказать, что в вашем Совнаркоме сидят истинные христиане, а Декрет о свободе совести, который разоряет церковь и лишает куска хлеба тысячи преподавателей закона божьего, преследует сугубо богоугодные цели? – спросил он.

– Отнюдь нет, Александр Викентьевич, – засмеялся я. – Таких далеко идущих целей я не преследую.

– Но чему тогда служит вся ваша аргументация?

– Вы когда-то говорили мне, Александр Викентьевич, что каждому понятию должно быть отведено свое место.

– И что же?

– Следуя этой мысли, я и расставил все по местам. В соответствии с декретом ценности ризницы – народное достояние, во всяком случае, основная их часть, непосредственно не связанная о отправлением культа. Уже в силу одного этого обстоятельства – немаловажного обстоятельства! – отпадают всякие нарекания и разговоры о том, что мы не заинтересованы в их розыске. Нас никто не посмеет упрекнуть в небрежении национальными сокровищами России. Мы ищем похищенное и найдем его. Теперь о самом декрете. Это акт государственной власти. Он существует и будет проводиться в жизнь вне зависимости от того, признает ли его церковь в лице Поместного собора и патриарха Тихона или нет. Что же касается моральной стороны вопроса, то изъятие монастырских и церковных богатств производится в интересах миллионов тружеников, поэтому не может противоречить «божеским и людским установлениям».

Говоря это, я внимательно наблюдал за Димитрием. Нет, я не ощущал враждебности. У Димитрия был философский склад ума, а из таких людей редко получаются озлобленные фанатики хотя бы потому, что они, порой даже вопреки собственному желанию, не могут не задуматься над аргументами оппонента. Подобным людям свойственно желание понять, а это уже нечто: ведь Вавилонская башня не была достроена лишь потому, что люди перестали понимать друг друга.

Димитрий вздохнул, отложил в сторону четки. Лицо его слегка порозовело: видно, головная боль утихла.

– Вы уверены, Леонид, что сумели все правильно и без ошибок расставить по своим непреложным местам?

– Убежден.

Он кивнул, задумчиво сказал:

– Ну да, «убежден»… Вы любили это слово еще в семинарии. А ведь для того, чтобы иметь право на убежденность, надо или ничего не знать, или знать все. И то и другое одинаково несвойственно человеку. Человек знает только то, что ему предопределено знать. Он очень мало знает. Может быть, в этом и заключается его счастье: «Ибо от многой мудрости много скорби, и умножающий знание умножает печаль» – сказано в книге Экклесиаст.

– Тем не менее я встречал много убежденных людей.

– Я тоже, и это меня удивляет.

– Только убежденные могут что-то переделать в жизни.

– Переделать? Люди ничего не могут переделать. Они могут только хотеть. Что же касается убежденных, то я уже много лет назад говорил вам, что они достойны уважения, но не одобрения. Никто столько не совершает ошибок, сколько убежденные, и никто столько не приносит вреда, сколько те, которые хотят во что бы то ни стало принести людям пользу. Разуверившись в слове, убежденные рано или поздно прибегают к насилию. А божии создания хрупки… Когда я думаю об убежденных, я иногда вспоминаю одну очень добрую девочку, которая хотела спасти щенка, оставшегося без матери. Девочка уговаривала щенка полакать молоко. Но он еще не умел пить. Тогда девочка, разуверившись в силе слова, но убежденная в своем праве насильно творить добро, стала тыкать его мордочкой в миску. Она так настойчиво его тыкала, что щенок захлебнулся и погиб. А ведь девочка была убеждена, что сможет исправить оплошность всевышнего…

Смысл притчи был достаточно ясен, но именно сейчас дискуссия никак не входила в мои планы. Да и что могла дать эта дискуссия? Поэтому я только сказал, что щенок бы и так погиб от голода. Он вяло улыбнулся:

– Может быть, и так… Что ж, допустим, что вы не ошиблись и все правильно расставили по своим местам.

– Тогда, с вашего позволения, вернемся к ризнице, Александр Викентьевич, – предложил я. – Ни у меня, ни у Московского Совдепа, который поручил мне расследование ограбления, нет причин скрывать общий ход дознания. И если бы Поместный собор и патриарх действительно были заинтересованы в получении соответствующих сведений, они бы их получили без всяких препятствий и несколькими днями раньше.

– Вы, разумеется, в этом тоже убеждены?

– Конечно. К сожалению, церковь, судя по всему, была заинтересована не в этом, а совсем в другом.

– В чем же?

– В использовании ограбления для антисоветской пропаганды.

– Вы ошибаетесь. У вас предвзятая точка зрения, – возразил Димитрий. Но чувствовалось, что мой выпад его по-настоящему не задел и возражал он скорей формально, в силу своих обязанностей, как официальный представитель Поместного собора. Кажется, ограбление ризницы, в отличие от обстрела Кремля, он не ставил в вину большевикам, а вся поднятая вокруг ограбления шумиха сочувствия у него не вызывала. Пожалуй, патриарху следовало бы возложить это деликатное поручение на другого, менее совестливого иерея.