Первые самолеты внизу начали загораться. Один из толпы бегущих в укрытие солдат упал ничком как подкошенный, затем вскочил, чтобы побежать дальше, но был сбит и затоптан сапогами спасавшихся товарищей. Несколько механиков словно приросли к земле около стены одного из ангаров, а потом тоже упали. Пулеметные очереди простреливали каждый уголок. Пока мы продолжали свои атаки на ряды бомбардировщиков, не встречая никакого сопротивления, тяжелые сине-черные клубы дыма окутали уже около сорока самолетов.

Вдруг «павлиньи глаза», знаки британских ВВС на крыльях, ринулись нам навстречу. Должно быть, «Спитфайры» взлетели с соседних аэродромов. Теперь отличить своих от врагов было почти невозможно. Самолеты рассеялись в воздухе. Группы и звенья собирались, чтобы атаковать нападавших, и дикая охота началась. Поднялась страшная суматоха. Трассирующие пули летели во всех направлениях, и подбитые самолеты устремлялись к земле в густых клубах дыма или с горящими, как у кометы, хвостами. В тех местах, где они врезались в землю, поднимались черные облака в форме зонтов. Несколько парашютов мирно парили в воздухе и плавно снижались.

Я мог оказаться единственным, кто еще не вступил в бой.

Где Вернер? Когда эта мысль пронеслась у меня в голове, я увидел слева знакомый самолет: он падал в дымовую завесу над городком.

– Вернер! Вернер!

Но он больше не отвечал. Нет, я не мог ошибиться. Я прекрасно разглядел его номер – огромную цифру на фюзеляже. Несколько мгновений все беспорядочно кружилось у меня перед глазами, я с трудом пробивался вперед. Это была моя вина! Я должен был держаться рядом с ним!

Я снова вызвал Вернера по рации. Ответа не было! Погиб! Меня охватило ужасное чувство, как тогда, когда разбился Ульрих. В следующую секунду мне сделалось дурно, и меня стошнило. Я стал автоматически поворачивать по направлению к дому.

Далеко впереди летел старый английский биплан. Несомненно, он выполнял обыкновенный метеорологический полет. Я не хотел сбивать его и даже был не способен сделать это, но все же догнал машину и полетел совсем рядом. Экипаж смотрел на меня и германские кресты на крыльях. Страх парализовал их. «Вы – люди, – подумал я, – раса людей, уничтожающая нас, сбивающая лучших из нас. Теперь и Вернер погиб!» Я пренебрежительно помахал англичанам, и они нырнули вниз так стремительно, словно увидели самого дьявола.

Тем не менее лучи восходящего солнца напомнили мне, что жизнь на планете продолжалась. И я пришел в чувство настолько, чтобы вернуться домой и завести машину в ангар.

– Летят! – кричали механики.

Вдалеке послышался гул моторов, и мы вскоре увидели нашу армаду, неровным строем направлявшуюся к аэродрому. Казалось, их осталось немногим больше тридцати. Одни, пошатываясь, пролетели над ангарами, другие с поврежденными шасси скользили по земле в облаках снега, пока не замирали со сломанными крыльями.

Рядом со мной шел Фогель. Его белая рубашка и перчатки были забрызганы бензином, а к левому глазу он прижимал носовой платок.

– Вернер погиб, – вот все, что я сказал. Я даже и мысли не допускал, что он мог быть только ранен.

– Ах, вот как? – ответил Фогель, слабо улыбаясь. – Вот как. – Он как-то по-детски беспомощно махнул рукой и посмотрел на меня своим здоровым глазом с такой грустью и серьезностью, что мне стало не по себе. – Майер… разбился… тоже.

Майер 2-й тоже!

Позже я узнал, что Майер 2-й был сбит зениткой, стоявшей на крыше диспетчерской башни, а Фогель в отчаянной атаке уничтожил расчет пушки. Только тому, кто знал этих пилотов, было по силам понять, что один без другого не мог существовать. Поэтому гибель Фогеля казалась неизбежной. Ни тот ни другой никогда не рассказывали о своих родителях, братьях или сестрах, не ездили в отпуска, не писали писем и не искали себе девушек, чтобы жить в своем отдельном мире. Каждый много раз спасал другому жизнь. Только в опасности Майер 2-й и Фогель испытывали счастье, потому что могли идти на огромные жертвы ради друг друга. Это был больше чем союз двух летчиков, но если бы им случилось жить в мирное время, жизнь могла притупить их чувство привязанности.

Почти каждому из наших пилотов было сегодня что рассказать. Но меня занимало другое. Когда в диспетчерскую стали приходить торопливые доклады, я начал составлять список погибших и пропавших без вести. Может, я занялся этим потому, что не хотел думать, или потому, что Вернер был среди погибших, или по какой-то другой причине, а то и вовсе без причин. Я продолжал писать. Наверху хотели знать, какое требовалось пополнение. Такое циничное соображение пришло в голову первым. До счетного механизма моего мозга доходили не фамилии, а только количество погибших. Этот аппарат не мог принимать в расчет имена, означающие невыразимое горе, окончательные потери людей, живых человеческих существ, по которым скорбели их жены, дети, родители и друзья.

Наконец, оторвавшись от своего занятия, я поднял глаза и увидел оживленные лица в пятнах крови или грубые от высохшего пота – лица тех, кто прошел через этот ужас. Нет, мертвых с нами не было. Они лежали где-то среди догоравших обломков, обезображенные и обуглившиеся. Кто-то произнес странное имя.

– Кто это?

– Он остался под Брюсселем. Молодой парень, – сказали мне несколько ребят, пришедших в нашу эскадрилью накануне. Теперь я знал, что тот семнадцатилетний паренек тоже не вернулся.

Кто-то наклонился над моим плечом и вычеркнул из списка Вернера. Я поднял глаза.

– Не все, кто входит в штопор, заканчивают на просторах охотничьих угодий, – со смехом сказал мой друг. На поле стоял его самолет с простреленными лонжеронами крыльев и без антенны.

Конец войны приближался, и погребальный звон по погибшим продолжал звучать все громче. Пока решалась судьба Германии, мы должны были сражаться до последней капли крови. На востоке дивизии истекали кровью, на западе противник сминал полки пятнадцати-шестнадцатилетних мальчиков из гитлерюгенда, которые погибали вместе со взрослыми. Границы рейха были прорваны, и союзники наступали со всех сторон. Превосходство американцев и англичан в воздухе теперь чувствовалось постоянно.

Каждый раз, когда самолет неприятеля появлялся над нашим аэродромом, мы прятались в укрытиях, потому что получить разрешение на взлет было невозможно, а нам хотелось смотреть этот спектакль с безопасного расстояния. Только одного Фогеля было не остановить, когда он видел врага. Он летал с одним глазом. Левый ему выбил небольшой осколок снаряда. Теперь глазную впадину закрывала черная повязка. Хотя Фогель придавал не меньшее значение своим глазам, чем любой другой смертный, не эта потеря была главной причиной его постоянной задумчивости. Тот, кто не знал этого летчика, не поверил бы, но Фогель досадовал, что был еще жив. По тому, как развивались события, ему предстояло еще долго ждать, чтобы его сбили в воздушном бою. Kommandeur запретил Фогелю летать с одним глазом, но пилот проигнорировал запрет. Приказы самому себе значили для него гораздо больше: лететь, драться и погибнуть.