Вот здесь-то и начинался сплошной провал.

Единственное, что он помнил, так это то, что проснулся от головной боли, причем в совершенно незнакомом вытрезвителе. Вдоль стен на низеньких коечках маялись с похмелья такие же бедолаги, как и он. Вошел мент, сказал, что он в хабаровском вытрезвителе. Ну да, в вытрезвителе. Мол, сняли с поезда. Пьяного. И прямо туда. Ага. Еще мужики заржали радостно. Отдали вещи, деньги, записали фамилию. Та-ак… Тут же уплатил штраф и поехал к Зинке.

Теперь нужно было додумать что-то очень важное, но его мозги уже не в силах были шевелиться, и Семен вновь с силой запустил пятерню в нечесаные волосы.

— В вытрезвителе записали его имя, фамилию, и он уплатил штраф… А на проходящий поезд сел в Стожарах, когда солнышко едва коснулось верхушек тайги. Ну да, Васяня еще мороженое купил на закусь. Все так! А потом — вытрезвитель. Вытрезвитель… А следователь, сучонок, шьет ему, будто он Шаманина уже в потемках стрелял, оттого и всего лишь ранил с первого выстрела. В потемках… в кедровнике… А он, выходит, в это время уже далеко от Стожар был, в поезде том ехал. И вытрезвитель… с фамилией…

Семен вдруг почувствовал, как перехватило дыхание, стало трудно дышать. Постарался было успокоиться, но тут же вскочил с нар и бросился к обитой железом двери. Пнул ногой и замолотил по ней кулаками.

— Открой! Слышь? Открой! Мотченко вызывай, майора! — рвался из камеры его крик.

Все было точно таким же, как в то утро, когда Грязнов впервые ступил на стожаровскую землю, и все-таки что-то изменилось. Едва уловимая тягучая истома уходящего лета вяжущей тоской опустилась на высаженные вокруг вокзала деревья, на девицу в газетном киоске, на одинокого, ссутулившегося мужика в форменной железнодорожной фуражке, который уныло махал обшарпанной метлой на длинной деревянной ручке, пытаясь согнать в кучу редкие бумажки, смятые пачки из-под сигарет, окурки, начинающие опадать пожелтевшие листья.

Вячеслав Иванович возвращался из Хабаровска в Стожары, и странное, непонятное чувство одолевало его. Впрочем, ничего странного и тем более непонятного в этой его хандре не было. Он и раньше с нарастающей тоской в душе начинал томиться от первых опавших в тайге листьев, от осенней слякоти в Пятигорье, но главное, — в короткие осенние дни, которые мчались вслед за уходящим летом. В это время им словно овладевала лихорадка, и он весь отдавался своей работе, мотаясь по охотничьим угодьям и заимкам, страшась потерять хотя бы час этого непонятного времени.

Но сейчас он почему-то вдруг затосковал по Москве, по ее многолюдью и по оперативной работе, в которой не было ни минуты продыха. Он ничего не мог с собой поделать, начиная злиться на себя за то, что согласился на это расследование, на ушлого Турецкого, который методично добивался того, чтобы он перестал мордовать себя угрызениями совести и вернулся в Москву.

Предупрежденный телефонным звонком, Грязнова встречал Мотченко, и пока они тряслись на оперативной «Ниве» до отделения милиции, Афанасий Гаврилович успел выложить ему все последние новости, но главное, вкратце пересказал ему те показания Семена Кургузова, которые, в общем-то, заставляли пересмотреть рабочую версию относительно убийства Сергея Шаманина, на которой, однако, продолжал настаивать следователь прокуратуры.

— Впрочем, сам все поймешь, — не очень-то весело закончил «вводную часть» Мотченко, притормозив у дверей отделения. — Магнитофонная запись в сейфе моем лежит.

«Правда все это, Афанасий Гаврилович! Бог видит, правда! А мне не верите, прикажите, чтобы в хабаровском вытрезвителе списки за тот день проверили. Недалеко от вокзала вытрезвитель, позвоните — пусть проверят. Ведь должна же там запись насчет меня остаться. Я же штраф еще уплатил, сполна, и мне даже квитанцию выдали. Богом вас прошу, Афанасий Гаврилыч, проверьте! Ведь не убивал я Серегу, не убивал!..»

Мотченко выключил магнитофон и неловко откашлялся, словно стыдился слез своего непутевого соседа, а также тех всхлипов, что еще секунду назад неслись с магнитофонной ленты. Откашлялся и как-то снизу вверх посмотрел на Грязнова.

— Что скажешь, Вячеслав Иванович?

Грязнов пожал плечами.

— Ну, я-то, положим, уже давно высказал свое личное мнение относительно выдвинутой следствием версии. Я имею в виду убийство Шаманина из-за ревности, а вот ты-то что относительно этого скажешь? — и он кивнул на магнитофон.

Не очень-то поспешая признаваться в своей ошибке, хотя показания Кургузого еще требовали основательной проверки, Мотченко какое-то время молчал, затем по привычке почесал в затылке и только после этого пробасил:

— Честно признаться, я и сам не очень-то придерживался той версии.

— Чего вдруг так? — искренне изумился Грязнов, припоминая свой первый день пребывания в Стожарах и то, с какой уверенностью начальник криминального отделения милиции излагал ему рабочую версию относительно ЧП в кедровнике.

Мотченко развел руками. Мол, у кого ошибок не бывает? Тем более что это была всего лишь версия, выдвинутая следователем прокуратуры. А мы что? Мы — всего лишь опера. Что прикажут сверху, то и делаем. Однако вслух сказал:

— Почему, спрашиваешь, я в ту версию не очень-то верил? Да потому, что не мог этот забулдыга совершить подобный грех. Рыбку, скажем, незаконно половить, икоркой баловаться да браконьерством заняться — это, пожалуйста, а вот насчет убийства человека… Нет и нет! Слабак он, понимаешь? Огромный мужик, ему бы горы ворочать, а он совершенно безвольный, да и на водчонку сильно слаб. Вот этим-то поводом Сохатый и воспользовался.

Он замолчал было и со злостью крутанул головой.

— И ведь насколько четко все продумал, гад. Только одно, понимаешь, мне непонятно: зачем ему надо было стрелять в Шаманина и Кричевского? Что его заставило пойти на это? Убей бог, не могу врубиться! Я тут по своим каналам прошелся по Сохатому и Шаманину, не пересекались ли, случаем, их пути-дорожки, так вот должен доложить тебе, товарищ генерал, что ни-где, ни-ко-гда даже в самой малой толике их пути не пересекались. И выходит, что не за что Сохатому иметь такой зуб на Шаманина. Не за что! — по слогам выговорил Мотченко. Словно точку поставил.

За окном резвились шальные воробьи, косые солнечные лучи легли на крашеный деревянный пол. И Вячеслав Иванович вдруг подумал с щемящей душу тоской, что еще несколько таких вот хмельных дней, и тайгу затянут низкие брюхатые тучи, резко похолодает и на полмесяца зарядит мерзкий осенний дождь.

— Послушай, товарищ майор…

— Это ты что ж, за «товарища генерала» меня так? — хмыкнул Мотченко.

— Считай, что угадал.

— В таком случае, слушаю.

— У тебя, случаем, выпить не найдется? Что-то на душе хреновато, — с виноватой ноткой в голосе сказал Грязнов и развел руками. Не обессудь, мол, коллега.

— Господи, неужто не найдется! — спохватился Мотченко. — Ты к чему больше склонен: коньяк, портвешок или водочка?

Уже забыв, когда он обмывал генеральскую звезду, и тем более забыв, когда баловался в последний раз портвейном местного разлива, Грязнов удивленно-вопросительно уставился на хозяина кабинета: