короны и её основными союзниками в противостоянии местным феодалам. Тогда же некоторые города Северной Италии (Венеция, Генуя, Милан, Флоренция и др.) трансформировались в полноценные государства, в которых городской — буржуазный — «демократический» способ правления был впервые распространён на государственное устройство.

Но описанный выше порядок подвергся испытанию в эпоху абсолютизма, когда развернулась борьба между городами, стремившимися сохранить свою автономию и привилегии, и монархами, пытавшимися править городским населением непосредственно. Итогом этого противостояния стала буржуазная, то есть городская, революция, которая дала городу власть над возникшим при этом государством, до некоторой степени сблизив его с античным полисом. Отсюда и произошла новая демократия. При этом для легитимизации нового государственного устройства требовалось и новое публичное право. Но идеологи нового государства вместо этого использовали частноправовые категории, прежде всего — договор.

Однако общественные договорённости не могут стать публичными. Общественный договор стал ширмой-утопией, помогающей ликвидировать государство — то есть действительный публичный правовой порядок. На современном языке эта ширма называется «правовое государство». Стоит задуматься: зачем удваивать смысл? — ведь государство и есть право, то есть публичный порядок, который только и даёт возможность существовать порядку частному. В отсутствие действительного публичного правового порядка частные отношения превращаются в произвол, а договор перестаёт быть правовым явлением. Буржуазия, по сути, сначала возвела частное римское право в универсальные правовые образцы, а затем извратила его.

Именно на такие, извращённые и утопические, представления об обществе и государстве повсеместно распространённые на Западе, опирались организаторы буржуазной революции в России. Потому они не смогли противостоять большевикам, вооружённым научным знанием.

Создавая в России/СССР государство нового типа, российские коммунисты прошли на один шаг дальше в религиозном кризисе, чем современный им Запад. Русская коммунистическая светская вера стала массовой и общей — верой и правящих слоёв, и каждого советского гражданина. Именно это позволило строить публичный, государственный порядок. Руководству коммунистической партии нечего было скрывать — в отличие от буржуазии. Цензовая, техническая демократия с утопией общественного договора не могла конкурировать с советской системой исторического возрождения государства и права.

Сразу после Победы СССР над гитлеровской Германией и её сателлитами при непосредственном участии неотомистских философов в США формируется проект создания демократии как светской веры. Этот проект — стратегическая составляющая борьбы США и Западного мира в целом с советским имперским проектом России, исторически победившим в мировой войне.

Проект светской веры в демократию становится следующим шагом модернизации и перепроектирования США, ставших после войны самым мощным государством Запада, его гегемоном, подчинившим остальные западные общества, в том числе идеологически. США взяли на себя защиту западноевропейских стран, запретили им воевать друг с другом, сосредоточили в своих руках экономическую выгоду от войны, то есть стали сверх-обществом, обществом над другими обществами. И именно США должны были дать исторический ответ взлёту СССР. Подобное проектное решение является насилием над взятым теперь уже в качестве материала механизмом технической, цензовой демократии, не рассчитанным на всё население — вместе с женщинами, неграми, неимущими. Однако без наделения каждого американца формальными избирательными правами и электоральным поведением демократия не может стать официальной религией, верой всей нации, не может стать всеобщей. Не отказавшись от ценза, такую демократию нельзя поставлять в качестве образца на экспорт. С этого момента выработка и политическая реализация управленческих решений окончательно разделяются с демократическими декорациями и никогда более не встречаются вместе.

Суть производимых господствующим сообществом подлинных решений и действий публично никогда не обсуждается и, более того, скрывается, что становится существенным условием их реализации. Светская вера в демократию строится как всеобщая за единственным и существенным исключением — само господствующее сообщество эту веру в действительности не исповедует, на себя не распространяет. Внутри себя это сообщество делит власть — но тайно, а не публично, как в античной демократии. Эта светская вера — утопия для управляемых, развитие предшествующей философской утопии общественного договора. Западная политика для публики превращается в имитацию «дискуссии» и «борьбы» за уже вменённые решения. В СССР же продолжает сохраняться публичная власть, открыто обсуждающая свои планы, и, что крайне важно, сама исповедующая собственную официальную религию.

Всеобщая управляемая демократия, вырастая из демократии технической, являясь её предельным вариантом, в то же время находится уже «по ту сторону» от реальности власти, утрачивает всякую связь с действительной демократией античности. Всеобщая управляемая демократия — это чистая имитация участия во власти с нулевой ответственностью для участника. Всеобщая демократия окончательно оформляет профессиональную политику как сферу деятельности тех, кто, не обладая ни капиталами, ни властью, должен разыгрывать спектакль для массового всеобщего избирателя, подчиняя задаче формирования доверия к этому спектаклю всю свою жизнь, биографию, карьеру.

Всеобщая управляемая демократия открыто противоречит главному признаку реальной власти. Ведь власть — это открытое, публичное подчинение большинства меньшинству. Власть — основное общественное отношение. Государство — высшая цивилизационная форма власти, её правового воспроизводства. Ничего этого нет в конструкции всеобщей демократии. Меньшинство якобы подчиняется большинству. Само большинство якобы никому не подчиняется. Государство существует в дополнение к согласному с самим собой большинству как бы только для приведения к порядку меньшинства, поэтому становится сервисным институтом и якобы исчезает в исторической перспективе.

Народ и власть

Что говорят о принадлежности власти наши российские конституции (см. таблицу в Приложении)?

Принадлежность власти понятной, физически и юридически реальной персоне заявлена только в 1906-м (Император) и 1918-м (Советы).

В 1937 году власть Советам уже не принадлежит, но осуществляется «в их лице» — появляется институт представительства.

В 1978 году Советы из лица (то есть представителя) превращаются в чистый механизм («через» них), одновременно народ номинируется на роль обладателя власти.

Но вот беда: народ не является сам по себе персоной. И обладать ничем непосредственно не может — ни властью, ни имуществом. И тем и другим может обладать только государство. И если оно должно служить народу, то должно быть народным. Однако ввести в публичный правовой порядок формулу народного государства партия не смогла. Отсюда эвфемизм и метафора об обладании народа властью. Ибо власть — не урегулированная государством и стоящая над ним в форме политической монополии — принадлежала самой КПСС, народное же государство ещё только строилось, и политическая природа его не была до конца определена. Фактически оно рассматривалось как хозяйственная и военная система жизнеобеспечения и безопасности населения, как управляющий трастом общенародного имущества. Поэтому Конституцией 1978 года вводится другая персона — «руководящая и направляющая сила», что с точки зрения английского языка (сила = power = власть)[26] говорит о принадлежности ей власти — КПСС. При этом КПСС не обозначена как представитель — она и не являлась представителем ни