– Что ты тут делаешь, Мим?

– Собираемся в кино – если ты нам билеты купишь.

– А это кто?

– Джанет, – ответила Мирьям. – Моя лучшая подруга.

Если это и была провокация, то Ленни на нее не клюнул.

– Ты живешь в Манхэттене, Джанет?

Негритянка отрицательно мотнула головой, и Мирьям сказала:

– Мы познакомились в школе, кузен Ленни.

Ленни пригляделся внимательнее к подружке Мирьям, пытаясь понять, не родственница ли это Розиного полицейского. Но у полицейского и его жены был только сын, никакой старшей дочери не было. Нет, здесь дело в другом, а именно – в типичном и инстинктивном желании Мирьям укорить Розу: мама прячет своих негров, а вот я своими – хвастаюсь.

– Отлично. Странно, что я тебя ни разу в нашем районе не видел. А почему бы вам в Куинс не вернуться? Там тоже киношки есть.

– Здесь нам больше нравится.

И девушки снова дружно рассмеялись, прячась за стеной своих темных очков, в которых Ленни видел только солнечные осколки собственного удивленного лица. Сквозь тогдашнюю пелену общей маниакальной атмосферы у Ленни блеснула догадка, что, если и есть что-то вправду в этой дружбе “лучших подруг” – пускай даже они вздумали дружить только сегодня, а завтра уже разбегутся в разные стороны, – то такие отношения могли расцвести как нельзя лучше именно в Гринич-Виллидж, но никак не в окрестностях 560-й средней школы.

– Ну, и что вы собираетесь смотреть? Какой-нибудь фильм с Микки Руни?

– С Уильямом Холденом. Пошли с нами?

– Да я не смогу высидеть всю эту чушь до конца. Опиум для народа. Но я вас провожу.

– Купи нам билеты.

– Да если вам на кино не хватает, зачем было тратиться на подземку?

– На кино-то хватает, а на попкорн – уже нет.

– Ладно, куплю вам попкорн. Только вот что: если Роза узнает, что я тебя встретил, то я к Уильяму Холдену ни малейшего отношения не имею – я просто купил вам пожевать. Я покормил вас – и настоятельно посоветовал вернуться на 7-ю линию. Что прямо сейчас и делаю – так что будь добра, запомни.

Ленни, почувствовав, как окрылила его иллюзия – будто он руководит этой юной парочкой, – тем не менее прекрасно сознавал, что это всего-навсего иллюзия. Безусловно, не стоило мешать Мирьям – ей необходимо пережить эту короткую битническую фазу развития.

Когда Ленни было двадцать три, двадцать четыре, двадцать пять, он с удовольствием смаковал роскошь этого самого неловкого периода в их отношениях с Мирьям. Разумеется, восьмилетний мальчик мог любить младенца – при всем безумии такой любви она была неопровержима, к тому же ничто не могло ей помешать, так как она оставалась безумной и хранилась в тайне. Четырнадцатилетний мальчик тоже мог любить шестилетнюю девочку – не только потому, что она еще оставалась ребенком, которому рано думать о сексе, но и потому, что ровно то же самое можно было сказать о нем самом – несмотря на влажные простыни и мастурбацию втихаря. Четырнадцатилетний подросток еще и сам не знает, “о чем” мастурбирует. А вот взрослый кузен (двоюродный брат – такое определение нравилось Ленни больше) запросто мог бы жениться на кузине. Когда ему исполнится, скажем, двадцать восемь, а ей – двадцать. Он вполне мог бы подождать. Но вменяемый двадцатичетырехлетний или двадцатипятилетний молодой человек никак не мог любить полувзрослую девочку с недавно оформившейся грудью, девочку, которая старательно проходила всевозможные подростковые ритуалы, связанные с поиском себя и становлением личности. Ленни догадывался, что они оба это понимают, хотя и не могут выразить словами, а потому вынуждены отворачиваться от опасной зоны – это была своего рода защитная реакция. Отношения между ними по необходимости приобретали ироничный, язвительный, спорадический характер. Ничего страшного – это пройдет.

В те годы Ленни встречался с разными девушками.

Несколько раз он ходил к шлюхам на 125-ю улицу.

Ленни купил за один доллар дорогой, сшитый на заказ костюм из гардероба человека, который будто бы умер от горя.

Ленни оказался на удивление непригодным чернорабочим, и его уволили с “Риалз Рэдиш-н-Пикл”.

Ленни зарекомендовал себя в пяти районах города лучшим экспертом-самоучкой по части особенностей американской монетной системы, своеобразия различных видов чеканки и скорректированных версий как благородного и могучего “Серебряного Орла”, так и низменных пятицентовика с индейцем на аверсе и бизоном на реверсе, и цента с изображением Линкольна. Когда же он преодолел свою обычную склонность морочить голову профессиональным нумизматам, не имеющим иных интересов, кроме самих монет, и растолковывать им политический и философский смысл, скрытый в этих самых монетах, то постепенно сделался незаменимым человеком в торговом зале Шахтеровского “Нумизмата” на Пятьдесят седьмой улице. Получилось, что все-таки не зря Ленни три года ошивался у прилавка и лез с непрошеными советами: его старания были вознаграждены, и он получил столько рабочих часов в качестве оценщика коллекций, что заработка ему вполне хватало на аренду жилья на Паккард-стрит, да еще и на шахматы время оставалось.

Однажды вечером, когда он тискал девушку-ровесницу, которую увел с вечеринки в квартире над прачечной на Гринпойнт-авеню (удобным предлогом для этой вылазки оказалась новая пачка сигарет), девушка вдруг остановила его и спросила:

– А ты меня не узнаешь?

– А как тебя зовут?

Это был просто способ выиграть время. У девушки были черные волосы, собранные в высокую прическу, соблазнительное тело, сводившее Ленни с ума, и нос и губы, как будто готовые вот-вот оторваться от ее лица – такие огромные они были. Это лицо казалось гораздо старше, чем фигура, сразу приковавшая к себе внимание Ленни, который сидел в другом конце комнаты, на холодной батарее отопления. Скорее всего, это было лицо ее матери, преждевременно приросшее к телу дочери. Что ж, неплохой повод выйти из ярко освещенной комнаты в уличную темень. И вот теперь Ленни просили сосредоточиться и узнать ее. Он сощурился, делая вид, что вспоминает.

– Сьюзан Клейн. Мы вместе учились в школе. Только ты был на класс старше.

– А, ну тогда понятно.

– А знаешь, ты мне тогда очень нравился.

– Я-то надеялся сейчас тебе понравиться.

Она пропустила его слова мимо ушей.

– Моя лучшая подруга встречалась с парнем из Саннисайд-Гарденз. Его звали Мо…

– А, Мо Фишкин.

– Я навсегда запомнила, что она мне однажды сказала: “Конечно, эти мальчики из Саннисайд-Гарденз – евреи, но они совсем не похожи на евреев”.

Неназываемый недуг – его политические взгляды. Ленни только усмехнулся. В 1959 году никто не заявлял: “Я – коммунист”, разве только в голливудских фильмах, где эти слова произносил или смуглый негодяй, делающий предсмертное признание после того, как его тело изрешетили пули фэбээровцев, или какой-нибудь сбившийся с пути туберкулезный паренек, – вроде тех, кого играли Роберт Уокер или Фарли Грейнджер, – который столкнулся с последствиями своих предательских поступков. Все политические симпатии, партийные склонности, тревоги сгладились и потонули в молчании: теперь нельзя было упоминать ни Розенберга, ни Хисса. Нельзя было даже произносить слово “капитализм” – из страха перед его полной противоположностью, о которой запрещалось упоминать вслух. Повседневная жизнь стала напоминать пациента, который недавно перенес чудовищную, опасную для жизни хирургическую операцию – операцию, начисто отрезавшую его от истории. В любой момент раны могли снова кровоточить.