– Мо Фишкин ушел в армию летом пятьдесят шестого.

Пускай Сьюзан удивляется – с какой стати такой многообещающий умник, как Фишкин, вдруг бросился в ряды анонимных служак, защитников родины. Моральное состояние Фишкина подорвал Хрущев – парень просто сломался. Ленни прилепился губами к лицу Сьюзан Клейн (маминому), просунул руку через боковую молнию в платье, нащупал поясницу и начал пробираться к ее грудям (дочкиным).

В те годы Ленни и придумал “Пролетариев Саннисайда” – как такой тайник, где можно было спрятать истину на видном месте. Раз в новой бейсбольной команде будут зашифрованы “Доджерс” и “Джайентс”, то пусть неназванное будет переименовано, а потерянное – найдено. А впрочем, нет: оно никогда и не терялось, потому что никогда еще не существовало.

Настоящий коммунизм по определению являлся пророчеством о будущем.

В 1958-м или 1959 году настоящий коммунист оказался подвешен в пустоте – держаться ему больше было не за что, иллюзии рассыпались в прах. И никаких троцкистских отклонений – теперь сам Троцкий оказался в сообщниках. Никакого Народного фронта, никаких организаторов-уоббли,[4]никаких лозунгов вроде “Эта гитара убивает фашистов” или “Коммунизм – это американизм ХХ века”. Настоящий Коммунист дергал за петельку и раскрывал очередную банку с сардинами у себя на кухне. Настоящий Коммунист подносил к губам золотую монету с Австрийской короной 1915 года, нежно дышал на нее, а потом протирал замшей.

Настоящий Коммунист ждал.

А потом, в начале следующего десятилетия, Мирьям представила кузену певца-ирландца, и тот сказал: “Приятно познакомиться” (трень-трень-трень), а Мирьям сообщила кузену, что встретила мужчину своей жизни и собирается за него замуж. Так Ленни в одно мгновенье понял, что зря прождал всю жизнь, лелея тайные сердечные мечты, зародившиеся у него в тот день, когда восьмилетним мальчишкой он взял на руки и положил на колени спеленатую малышку. Зря! Его променяли на какой-то паршивый мотивчик, на дешевку, которую и мелодией-то назвать нельзя, на гимн для бейсбольной команды, которая никогда не будет существовать.

* * *

Ленин Ангруш побывал на стадионе во Флашинге, названном в честь Ши, всего один раз. В 1964 году, когда стадион только-только открылся, он побывал там лишь однажды – еще до того, как состоялась первая официальная игра, – и никогда больше туда не ходил. К тому времени песня Томми была предана милосердному забвению, название “Пролетарии Саннисайда” – почти забыты. Ленни совершенно перестал думать о бейсболе, разве что иногда его глаза сами, помимо его воли, начинали блуждать по страницам “Дейли ньюз” с таблицами спортивных результатов, чтобы порадоваться призрачным успехам “Доджерз”, которые когда-то были бруклинцами, а теперь продолжали выступать в Лос-Анджелесе. Эти бруклинские звезды меркли и гасли одна за другой в ярком солнечном свете, если не считать восходящей звезды Куфакса. Ленни оказался абсолютно равнодушен к ажиотажу вокруг “Метс”, с самого начала затеянному тренером “Кейси” Стенгелем: просто шарада, обычная рекламная шумиха, с досадой думал он. К тому времени Ленни уже был шахматистом и нумизматом, да еще засел за перо – в свободные часы он трудился в поте лица над монографией о “Золотом Орле”. Преждевременная взрослость Ленни, которая всем бросалась в глаза, когда ему было пятнадцать лет, теперь, в тридцать два, наконец пришлась ему впору и расцвела пышным цветом.

И все-таки давнее обещание, данное Карлу Хьюману, одержало верх над клятвой Ленни никогда не переступать порога нового стадиона во Флашинге. У паренька хорошо получался обманный бросок. Росту в нем было 177 см, бросал мяч он меньше чем на 25 м, носил очки, а вот бросок по дуге давался ему отлично. Ленни сам видел, как игроки-студенты гнались за его мячом в пыли, как кидали биты под скамью, преследуя его. Всегда дело кончалось “обезьянником”. Карл Хьюман наверняка играл ненамного хуже, чем “Метс”, какими они вышли на сцену в 63-м, – и к тому же в случае неудачи он бы мог выйти из игры, ведь они многих тогда выгоняли, верно? Парень отслужил два года в Корпусе мира и вернулся домой уже без пухлых детских щек – может, глистов в тропиках подхватил, кто его знает? Вернувшись, Карл Хьюман стал по настоянию матери зубным врачом, но по-прежнему мечтал о бейсболе. А Ленни обычно сдерживал обещания.

И вот он позвонил корпоративному юристу, чье влияние за эти годы только возросло. Всесильному Ши. Можно ли ему, Ленни, попасть на стадион? Разрешение было получено. И на той самой неделе, когда команда приехала из Сент-Питерсберга, чтобы опробовать новую площадку, Ленни пришел вместе с Хьюманом к клубному входу. Он сам еще не до конца верил в удачу, хотя виду не подавал.

Охранники, выставленные у дверей по всему периметру стадиона, а также у входа в раздевалку, не стали преграждать им путь, но и не проявили ни малейшего интереса к ним. Они подтвердили, что фамилия Ангруш действительно значится в списке, и равнодушно пропустили обоих. Тренер показал им, где Хьюман может переодеться в серую дорожную форму (с надписью “Нью-Йорк” поперек груди – это был единственный костюм, который подошел ему по размеру). Хьюман снял очки, переоделся, надел бейсболку и только после этого, будто нехотя, снова надел очки. Потом тренер повел их по тоннелю, а затем они, поднявшись по невысокой лестнице, оказались под открытым небом, внутри нового гигантского стадиона в форме надкусанного пончика – этой крепости, которую город построил по настоянию Ши и Рики. И тут Ленни на миг почувствовал, как все его обиды улетучились – взмыли в небо, где в этот момент с гулом пролетал самолет. Рев двигателя отдавался рокочущим эхом от бетонной скамейки для запасных игроков, от земли и травы. Игроки разминались в дальней части поля или отдыхали у решетки. Хьюмана подвели прямо к кругу питчера, где он встал за защитной решеткой, чтобы в него не могли попасть отбитые мячи. Ленни же тренер отвел назад за штрафную линию, и сам встал рядом с ним в измазанной мелом тренерской будке и стал наблюдать. Хьюман перебросился несколькими легкими бросками с кетчером, а потом на площадку пришел один из “Метс” – в белой форме и с битой. Хьюман даже не повернул головы, не поглядел на своего благодетеля: он целиком был поглощен своей задачей, был захвачен этим моментом.

– Кто это?

– Бэттер? Джордж Алтман. Новый аутфилдер. Неплохо себя зарекомендовал.

– А бросок по дуге у него хороший? – не сдержался Ленни.

– Вопрос на миллион долларов.

Хьюман сделал пять бросков, прежде чем Алтман промазал. После этого Хьюмана будто прорвало – и он три раза подряд выставил отбивающего дураком. Но тренер даже не глядел на игру.

– Молодчина! – заорал Ленни, чувствуя себя при этом полным идиотом, но ему все-таки хотелось привлечь внимание зрителей к тому, что творилось на площадке.

Алтман сделал бросок за штрафную линию, кажется, в самый угол: Ленни не было видно оттуда, где он стоял. Мальчик в перчатках побежал подбирать мяч. Обстановка – разбросанные всюду мячи, игроки, бегающие на короткую дистанцию, – казалась далеко не идеальной для того, чтобы давать оценку. Карл Хьюман стоял посреди этого хаоса, сморщив лоб от усердия и усилий, но оставался в точности таким же, никем не замеченным, как в ту ночь, когда Ленни обнаружил его в саду копошащимся на грядках, – в ночь гибели коммунизма. Похоже, он сделался чем-то вроде “воображаемого друга”: его видел один только Ленни.