Саксофон, в целом, конечно не так уж плох. Но нужен ли мне теперь этот инструмент – ответа дать пока не могу.

Непривычный он – скользкий, поуже в талии предыдущего. И определённо неудобный, потому что костлявый. Как позвоночный столб.

Пробую перебирать его клапаны. Неловко, точно ты перешёл с кнопочного телефона на старинный, дисковый. Висит он на мне тоже низко. Если продолжать телефонные аналогии – засуньте старый дисковый телефон в карман и походите подольше, но так, чтобы брюки не лопнули. Это конечно не прямыми пальцами на пианино играть, но всё равно – чтобы протрещать гаммой, пришлось бы выкрутить пальцы наизворот. Или узелочком их завязать.

Я пробую и так и этак. Потом играю прямыми пальцами. Это не пианино и мне быстро надоедает. Что же делать? Саксофон – как бутылка колы, из которой не льётся, но при этом сама она до краёв полная. Зачем мне такой инструмент? Затем, чтобы сдерживать мастерство, которого во мне сроду не ночевало? Выдыхаю оставшийся неиспользованным воздух и выдавив его до конца, пытаюсь восстановить ровность дыхания. Это должно меня успокоить. В теории. А на практике – чёрта лысого. Я всё еще нервно дёргаю кадыком – точь в точь бультерьер, в которого кто-то ненароком попал из рогатки.

Глядя на свой старый саксофон, валяющийся тут же без футляра на подушке для некогда жившего здесь породистого кота, я вспоминаю Козла, который блеющим голосом проскрипел мне когда-то на ухо: «Оркестрооовый! Оркестрооовый!». Придётся ведь и мне когда-нибудь отдавать свой инструмент. Играть я не научусь – это точно. Научиться играть на этом по-настоящему нельзя, вот и Козёл не научился…

«Оркестровый, оркестровый!». Старческий, одинокий голос Козла звучит в моей голове всё отчётливей. Даже уехав из родного города в Тууликаалио, я постоянно вижу его расхаживающего перед окном в замызганном ленконцертовском фраке, важного точно ворона, наевшаяся картофеля фри с хесбургерской помойки. Только забываешь о нём, как он стучит в окно и рекомендует обратить на себя внимание. И то, что старый сакс сломался – это, пожалуй, хорошо. Ведь до меня в нём жил Козёл… оставил внутри все признаки своего козлетона. Открывая кофр-гроб с красной подкладкой, я словно оказывался в стариковской квартире Козла и никакой свежий воздух с финских озёр не мог эту ситуацию изменить к лучшему. Пришло время похоронить его вместе с воспоминаниями.

Итак, задача номер один – хорошенько уработать в землю оставшийся от Козла саксофон. Этим я займусь по приезду из Хельсинки. Именно в землю.Воспоминания, пожалуй, выветрятся ещё до того, как подкладка успеет прогнить. А потом, может кто-нибудь откопает, и саксофон ещё может какому-нибудь бедолаге достанется и пригодится.

И я решаю, что буду хоронить Козла в более-менее отрегулированном инструменте. Хотя бы из вежливости к старику, пусть даже он и не был хорошим саксофонистом. И хоронить я его буду в качественном гробике. А то Козёл того и гляди начнёт приходить ко мне в страшных снах с этими загробными криками «Оркестровый».

Думая о Козле, как об отработанном материале, я постепенно успокаиваюсь. Пожил Козёл на этой земле и хорошо. И саксофон его тоже пожил. Хватит уже.

Вернувшиеся с прогулки родители видят, что я слегка не в себе.

Представьте – сижу на диване с ногами и, уставившись в потолок, щёлкаю клапанами своего нового Олдс Амбассадора. С каждым щёлчком я сцеживаю сквозь губы воздух и произношу два слога – всё как полагается, когда привыкаешь к каой-нибудь хитрой акцентирвке. Но со стороны слышится только «Ко-зёл, ко-зёл». Родители озабочены.

– Пустяки, – говорит Мопся, присаживаясь рядом. Она щупает мне лоб.

Но ведь знаю, что пустяков в этой жизни почти не бывает.

Привыкнув жить без родителей, забываешь, что такое пустяки. Вот, например пружины на саксофоне. Их отсутствие – это вовсе не пустяки. Это то, что может выбить тебя из колеи не на одну неделю.

Ботинок наливает себе полстакана водки «Корсенкорва» и сбивчиво объясняет Мопсе, что происходит с музыкантами, когда они остаются без инструмента. Я сжимаю зубы изо всех сил, только бы не высказаться поперёк него. Слушать это невыносимо. Как будто идиотский водевильный фильм посмотрел, где много шарманщиков и трубочистов.

По мнению Ботинка, я психанул из-за того, что сломался мой старый саксофон. А для музыканта менять инструмент в сто раз хуже, чем лошадей на переправе. Я хмыкаю сквозь слёзы. Что бы ты понимал, ботиночный ты мой папа… Не музыкант я, как бы тебе этого не хотелось.

Ты ведь и сам давным-давно уже не музыкант. Ты – преподаватель ритмики в оперном театре. А ритмика в оперном театре – это всё равно, что канарейку плавать учить. А главное – после такого поворота судьбы уже поздно строить из себя эксперта.

Мопся слушает, а сама внимательно смотрит на старый саксофон. Вынимает шкатулку с булавкми и методом тыка подбирает требующуюся мне по размеру. Но мне нужно три. Она находит и вторую и третью. Затем она берёт маленькие филировочные плоскогубцы и сплющивает иголки у основания так, чтобы не выпадали из дырочки

Я уставился на её шкатулку как на волшебный фонарь.

Нет, всё-таки прав Ботинок, что-то в этой Мопсе есть. Но не родное и материнское, а просто непонятное и даже загадочное, но всё-таки есть. И отрицать это глупо.

Где же белка? – мечусь я в полной темноте и в поисках добегаю до самого парка у водопада. Крунуунпуйсто – по-шведски называется этот парк, Коронный то есть. Торжественный, ухоженный не похожий на окрестности – действительно коронный! Здесь в Финляндии он как пастор в сюртуке, случайно затесавшийся на футбольный матч, сидит себе среди молодняка в бейсболках, а все на него оборачиваются.

А вот и первый белк! На дереве! И ещё…

Наконец, вижу пересечённую световой полосой эстраду. На эстраде совсем новый блестящий рояль, а за роялем сидит важный, высокомерный пушистый толстяк с хвостом и повадками белки. Да ведь это и есть белк. Мой белк или чей нибудь другой – честно говоря, не задумываюсь. Но не так много белок в Финляндии выглядят расфуфыренными как на свадьбу. К тому же он сидит за роялем. Короче, это мой белк, по имени Телониус Белк! А вокруг него – несколько десятков восторженных почитателей.

Я приветственно машу рукой, но вдруг отчётливо представляю насколько я в этой компании почитателей лишний. Ведь для меня это просто мой Белк и всё. И он никогда не сидит за роялем исключительно ради моей персоны. И все вдруг перестают смотреть на Белка и переключаются на меня. Оглядывают с ног до головы, но уже не таким почтительным взглядом

– Ну что, что? – раздражённо спрашивает Белк. Он ёрзает за роялем на крутящемся стульчике. На нём мохнатая шапочка-пирожок. В пирожке – утиное пёрышко через цепочку. Он только что собирался навалять всем по первое число своим умением играть прямыми пальцами, и уже было занёс негнущиеся лапушки над клавишами, как вдруг появился я.

Я неуклюже влезаю на эстраду

– Они на меня смотрят, – жалуюсь я, имея в виду родителей. – Они пришли, пьют чай и смотрят на меня.