Владимир тоже по-гречески дал понять Борису Константиновичу, что на московский стол он не претендует и раньше времени хоронить Дмитрия не собирается. Коль худшее все же случится и брат его не вернется живым из Орды, тогда ему, Владимиру, придется блюсти Московское княжество до возмужания старшего из племянников.

— Звучит сие благородно, князь, — с досадливой усмешкой отреагировал на это Борис Константинович. — Однако ты забудешь о благочестии, когда не сыновьям Дмитрия, а тебе самому выпадет на долю спасать от развала Московское княжество.

— Надеюсь, этого не случится, — сказал Владимир, не пожелав продолжать эту беседу с городецким князем.

Владимир дивился тому, что Борис Константинович, внешне такой красивый, одолеваем помыслами о низложении родного брата с нижегородского стола. Владимиру казалось верхом несправедливости то, что люди с красивой внешностью порой творят неприглядные дела, не задумываясь о том, что тем самым они бросают тень на божественную природу красоты.

Ночью, лежа без сна в постели, Владимир думал о прошлом, оно представлялось ему смутным и пустым — мысли его расплывались и таяли в пламени тревожных нахлынувших чувств. Поначалу Владимир не принимал всерьез разговоры Дмитрия о необходимости его поездки к Мамаю, все это звучало как-то вскользь и между делом. Так прошли осень и зима. Весной Евдокия родила Дмитрию второго сына. И почти сразу после этого Дмитрий объявил своим приближенным, что он отправляется на Дон, в ставку Мамая. Владимира Дмитрий поставил блюстителем своего трона и княжества, втайне от всех вручив ему свое письменное завещание на случай худшего исхода.

Тогда-то Владимир догадался, почему Дмитрий не поехал в Орду раньше. Он хотел, чтобы Евдокия спокойно доносила свое второе дитя и разродилась в срок. Увещевания Василия Вельяминова и ближних бояр не подействовали на Дмитрия, как и слезы супруги. Лишь митрополит Алексей был согласен с Дмитрием в том, что не расположив к себе Мамая, ему не одолеть тверского князя.

Владимиру запомнились слова Василия Вельяминова, брошенные в сердцах Дмитрию при прощании с ним. «Не дань ты повезешь к Мамаю, княже, а свою неразумную голову!» — сказал тысяцкий.

* * *

Литовских послов было трое, старшего из них звали Рукелем. Послы свободно изъяснялись по-русски. Они и одеты были на русский манер. На них были длинные белые рубахи с узорами из красных ниток по вороту и на груди, подпоясанные широкими кушаками. Старший из послов красовался в опашне, наброшенном на плечи поверх рубахи. Распашной опашень обычно носили внакидку — «на опашь», отсюда его название. Опашень на знатном литовце был из легкой шелковой ткани, с зауженными на запястьях рукавами. Полы опашня свешивались ниже колен, воротника у него не было.

Двое других послов надели поверх рубах шелковые распашные зипуны длиной до колена, с длинными узкими рукавами. Зипуны имели съемные воротники-ожерелья.

Светловолосые головы послов были увенчаны конусовидными колпаками из бархата, которые они дружно сняли, отвесив поклон сидящему на троне Владимиру.

По лицам Ольгердовых посланцев было видно, что они совсем не ожидали увидеть на московском троне Владимира Андреевича. Как выяснилось, в окружении Ольгерда никто ничего не слышал об отъезде Дмитрия Ивановича в Орду. Белобрысый бородатый Рукель заговорил было о том, что, если Владимир Андреевич не уполномочен заключать договоры с Литвой, тогда переговоры можно отложить до возвращения князя Дмитрия из Орды.

Василий Вельяминов, поднявшись со своего места, заверил послов, что в отсрочке переговоров нет никакой нужды.

— Князь Владимир отнюдь не кукла на троне, но полновластный властелин! — со значением произнес тысяцкий.

Рукель заулыбался и перешел к делу, ради которого он и прибыл в Москву. Литовец изложил Владимиру и боярскому совету просьбу Ольгерда о продлении перемирия. Также литовский князь был готов выступить посредником в деле примирения Москвы с Тверью.

По лицам московских бояр Владимир видел, что те согласны продлить перемирие с Ольгердом, но о примирении с Тверью никто из них не желает и думать. Сам Владимир был настроен еще более воинственно, он не желал перемирия с литовским князем. Владимир был уверен в том, что коварный Ольгерд с легкостью может нарушить любой договор, когда тверскому князю станет грозить поражение от московской рати. Однако Владимир ничем не выдал своей неприязни к Ольгердовым послам. Наоборот, он отдал распоряжение Василию Вельяминову и Федору Ольгердовичу, чтобы те вкупе с литовскими послами составили текст перемирной грамоты.

В этот же день состоялся пир в ознаменование продленного перемирия между Москвой и Литвой. На этом застолье подвыпивший Рукель стал сватать за Владимира одну из Ольгердовых дочерей, уже достигшую возраста невесты. Сватовство Рукеля горячо поддержал Борис Константинович, уже женатый на старшей из дочерей литовского князя.

Владимир наотрез отказался обсуждать с Рукелем его брачное предложение. Он даже сердито цыкнул на тех московских бояр, которые принялись уговаривать его породниться с Ольгердом. Владимир не мог забыть, как литовцы в недалеком прошлом дважды осаждали Москву, разорив все села на многие версты вокруг. В душе Владимир горел желанием расквитаться с Ольгердом за эти жестокие опустошения Московской земли, когда истечет срок перемирия. Владимир считал Ольгерда злейшим врагом Москвы, с которым всегда нужно держать ухо востро. Для него родство с Ольгердом — затея совершенно неприемлемая! В родственниках у Ольгерда состоят Михаил Александрович и Борис Константинович — оба спят и видят, как бы раздробить и ослабить Московское княжество!

Вокруг Владимира шумело разгульное пиршество, звучал смех и громкие здравицы; на другом конце длинного стола кучка захмелевших бояр затянула песню о былинном богатыре Добрыне Никитиче…

«Дмитрий непременно вернется из Орды, — думал Владимир, не притрагиваясь к вину. — Господь не допустит его гибели! Ведь еще столько дел не сделано! Дмитрий обязательно вернется в Москву, и тогда все его недруги затрепещут от страха. И Ольгерд затрепещет!»

На четвертый день после отъезда из Москвы литовских послов пришло известие о том, что на переправе через Оку какие-то купцы видели московского князя Дмитрия и его свиту, которые едут из Орды домой. Этот слух внес некоторое смятение в умы московских бояр, многие среди которых уже не чаяли увидеть Дмитрия живым, свыкнувшись с мыслью, что московский стол на какое-то время достанется Владимиру Андреевичу.

Растерявшийся Василий Вельяминов, чуть ли не открыто твердивший повсюду о гибели Дмитрия в Орде, спешно выслал к Оке своих конных слуг, повелев им все точно выяснить и доложить ему. Скорее всего, уверял своих братьев Василий Вельяминов, купцы приняли за Дмитрия Ивановича похожего на него человека. Вполне возможно, что это и впрямь возвращается из Орды московское посольство, но живого Дмитрия среди послов быть не может.

«Мамай не настолько глуп, чтобы отпускать Дмитрия живым после всех его дерзких действий, после того, как он обнес Москву каменными стенами и девять лет не платил дань в Орду, пряча «ордынский выход» в свою казну!» — так говорил Василий Вельяминов своим друзьям и родственникам, которые привыкли верить ему, в прошлом не раз убедившись в его прозорливости.