И ничего больше в течение двадцати веков. И вдруг в море была найдена огромная голова из серого гранита: красивый ребенок двенадцати лет, полуримлянин-полуегиптянин; у него льняной головной убор фараона, но на лбу – мягкие и густые волосы, похожие на типично римскую челку. Этакий портрет царя-«метиса». Трогательная красота бытия между двумя мирами и двумя возрастами: детские округлости (пухлые щеки, надутые губы) и важность монарха (грустный взгляд, напряженные скулы). Правильные черты лица, рот без улыбки, но кожа улыбается за него. Когда его выставили в Париже, у меня сразу же возникло желание прикоснуться к нему. Если бы я не боялась, что в музее сработает сигнализация, я бы обвела пальцем контур его пухлых губ, скользнула бы ладонью по виску и погладила бы щеку: гранит, как и кожа, требовал ласки.

Я, которая никогда не верила в поздно идентифицированные портреты, в официально признанные предположения, этот бюст приняла сразу. Мне было необходимо подойти к нему поближе, прикоснуться, обнять его.

– Кайзарион, – однажды прошепчет Селена, сидя в одиночестве в своем Пепельном саду, – Кайзарион, я никогда не переставала любить тебя.

Прошло восемнадцать месяцев с тех пор, как уехали родители. Антонию удалось стабилизировать фронт на Кавказе и Евфрате; в Пергаме он пустил в обиход столько денег с собственным изображением, сколько Восток еще не видел. А в Эфес, куда он прибыл, чтобы заложить первый камень храма Диониса, пригласил самых знаменитых артистов со всего мира, чтобы порадовать своих генералов, и еще раз поразил народ величественной осанкой, красноречием и щедростью – одним словом, харизмой. Но в Риме, несмотря на поддержку друзей, ему не удалось ратифицировать в Сенате свои «Дарения». В Риме его обаяние больше не действовало. Его легионы были слишком далеко. Новые консулы одобряли его кандидатуру, но Октавиан провел собрание в присутствии солдат и воспрепятствовал выборам. В этой мафиозной Республике с вооруженными бандами молодой гангстер с дерзким взглядом впервые осмелился бросить вызов блистательному «крестному отцу».

После этого удара по государственности оба консула, Домиций и Сосий, вместе с тремястами сенаторами бежали в Грецию, Египет и Азию. Рим боялся Октавиана, Агриппы, Мецената и их вездесущих сбиров[107], но боялся он и Антония, отсутствующего Антония. Он так долго не появлялся, что люди начинали верить тому, что говорил Октавиан: будто Антоний стелется перед египтянкой, называет ее Повелительницей, носит на бедре кривую саблю и служит Царице подстилкой для ног, вместе с ее евнухами. Рим боялся и порчи с Востока, и возрождения гражданской войны. Того, что опять начнется борьба и семьи пойдут на семьи. Рим был болен, болен от страха, и он очищался, освобождаясь от Антония и извергая его друзей.

Но супруг Клеопатры, которого зять намеревался выбросить из игры, по-прежнему не разводился с Октавией.

Царица не понимала. Она так и писала старшему сыну: «Я не понимаю. Я не могу вернуться. Я не хочу его покидать. Иначе к нему прибежит другая». Прошло почти девять лет с тех пор, как она стала его любовницей, пять из них они были женаты, а он все еще сомневался и не говорил другой женщине: «Собирай свои вещи». Цезарион тоже не понимал – свою мать. Однажды, когда в его присутствии Антоний отозвался об Иудее Ирода как о дружественной стране, Царица прервала его:

– У государства нет друзей, у царя нет братьев.

Весьма справедливо! Но тогда почему в данном случае у страны под названием «Египет» был супруг?

Каждый день молодой фараон наблюдал, как совсем новенькие военные корабли, груженные оружием, уходили в море. Они держали курс на север: Антоний захватил новые земли на Самоне, маленьком острове вблизи Малой Азии. Говорили, что там уже цвели розы.

Один за другим в гавань с белыми домами, где заседали Клеопатра с императором, прибывали цари с Востока, «цари-союзники». Они подолгу любовались длинными черными галерами, стоявшими на якоре вдоль лидийских берегов от Эфеса до Милета.

– Это вы еще ничего не видели, – говорил им Антоний. – Мои первые «морские крепости» появятся здесь в следующем месяце: корабли в семь этажей, настолько укрепленные металлической броней, что их невозможно будет протаранить, и такие высокие, что никто не сможет взять их на абордаж!

– И ты веришь, что при этом они смогут держаться на воде? – подшучивал Архелаос, царь Каппадокии.

– А разве это так уж необходимо? – со смехом вопрошал Антоний. – Морское сражение – всегда несколько осад: с моими кораблями у меня будут, если понадобится, самые высокие стены, самые крепкие башни и лучшие катапульты!

Если до этого времени были известны лишь триремы с тремя рядами гребцов и даже квадриремы, то египетские инженеры, всегда находившиеся на пике технологий, изобрели галеры с десятью рядами весел. Корма – двенадцать метров в высоту, тысяча гребцов, пять сотен воинов, – таких кораблей свет еще не видел! Настоящие морские монстры! Единственная проблема, которую Антоний взялся решить, заключалась в том, что армия Востока не располагала достаточным количеством экипажей, чтобы снабдить эти гигантские суда. Требовалось время, хотя бы немного времени, чтобы нанять людей и организовать их… Однако Сосий и Домиций, два сбежавших консула, стали его торопить поскорее высадиться в Бриндизи. Они твердили, что поскольку Сенат заседал не в полном составе, то его решения не имели законной силы, а также что Октавиан не популярен среди народа, так как снова поднял налоги: с богатых дерет три шкуры, а из бедных выжимает последние соки.

Действительно, хозяин Рима не владел богатствами Египта для финансирования своей армии. Но гораздо важнее любых сокровищ было то, что Италия располагала неисчерпаемым запасом римских легионеров. Они были настоящими воинами, и Антоний это понимал. Не то что те ненадежные наемники, которых присылали цари-друзья: они прибывали в штаб в Самосе и устраивали праздник за праздником. Клеопатра вызвала с Крита флейтистов, из Кирены – музыкантов, играющих на лирах, из Киликии – карликов, поднаторевших в кулачных боях, а из Эфиопии – обнаженных танцовщиц. Каждый день Дионису-Осирису, божеству-покровителю царской четы, преподносили в дар быка; еженедельно убивали двух баранов во славу богов войны и супоросную свинью – в честь местной святой покровительницы, этой необычной Артемиды в колье из сосков. Не забывали, конечно, просить благосклонности и у вышестоящих богов – Зевса-Юпитера и Сераписа. Для этих церемоний требовалось большое количество людей, но разве пристало смотреть на расходы, когда ставки слишком высоки? Богам нужно дарить, дабы быть одаренным, и солдаты, зная, насколько силен Аполлон Октавиана, были благодарны Антонию за его щедрость, которая могла склонить чашу весов в другую сторону, в их сторону – в конце концов, в ту сторону, где они окажутся, сами того не зная.

В Самосе Антоний останавливался у каждого алтаря. В последнее время он вдруг стал скрупулезно набожным, формалистом, да к тому же законопослушным: говорил, что пока война не объявлена, не желает становиться ее инициатором, поскольку он римлянин и не призовет людей к оружию против Рима. Бывший консул Домиций Барбаросса[108] пришел в ярость: