— Какое именно назначение? — поинтересовалась она.

Он подпрыгнул от неожиданности, обернулся и улыбнулся ей.

— Гостиной, конечно! Сейчас она превратилась в проходной двор, да что там — в пустой сарай.

Она бросила на него взгляд, покачала головой и вернулась к своим занятиям.

— Чем она занята? — спросил он у Альбертины, когда они оказались в вестибюле.

— О, это секрет! Об этом нельзя говорить. Все должны делать вид, будто не знают, что она проводит там все свободное время, — со смехом ответила она.

— Занятный секрет, предполагающий прилюдную деятельность!

— Вы не правы. Не забывайте, сюда вхожу только я — по дороге в свою комнату, теперь это будет позволено и вам.

Он немного подумал, а потом задал вопрос, которого никто никогда не задавал Адель:

— Но почему именно в большой гостиной?

— Понятия не имею.

Они пришли на кухню.

— А вы не знаете, Мадлен?

— Увы…

Выбор был действительно странным. Адель, как и другие, жила в большой комнате, мебели там было немного, зато света и тепла зимой хватало. У себя Адель делала уроки, которые ей задавали в школе. Свою, с позволения сказать, загадочную деятельность она тоже могла бы осуществлять у себя. Я употребляю выражение «с позволения сказать», потому что на самом деле характер этой деятельности отнюдь не был загадкой. Адель писала. Я сам сразу же об этом подумал, увидев у нее тетрадь и стопку отпечатанных страниц, но почувствовал, что лучше ни о чем не спрашивать и ничего не говорить. В доме были запрещены даже намеки на эту тему. Предполагалось, что Адель, по молодости лет, опасается насмешек, и это всех раздражало: ни одна женщина в этой семье никогда не стала бы потешаться над другой. Тем не менее они соблюдали негласный уговор, не задавали вопросов и ничего не обсуждали, в том числе судьбу большой гостиной, которую «прибрала к рукам» Адель. «Но почему она выбрала именно эту комнату?» — поинтересовался я у Мадлен, но у той соображений на этот счет не было.

— А вы как думаете, господин архитектор?

— Я ведь архитектор, а не психолог.

И все-таки одно предположение я высказал: для многих поколений галерея была средоточием жизни. Она играла роль связующего звена между внутренним и внешним пространством, как залы для приемов в старинных владениях и гостиные в современных домах. Галерея была своего рода границей, где Адель могла обособиться от стаи, не покидая ее.

— Возможно, это своего рода мостик в прошлое?

— Для человека, не являющегося психологом, у вас богатое воображение! — со смехом прокомментировала Мадлен. — Похоже на правду.

— Полагаю, она никогда ничего вам не показывает?

— Конечно нет.

Я помнил — и до сих пор помню — себя шестнадцатилетним подростком и мог понять эту девочку, которой владела пугающая ее саму страсть. В шестнадцать я писал стихи и скрывал это от матери. Поэтического дара мне Бог не дал, и я, по здравому размышлению, бросил марать бумагу. Я надеялся, что Адель талантлива.

Большая гостиная была ее вотчиной, это практически не обсуждалось, да никто другой на нее и не покушался. Фонтанен сообщил Альбертине, что у него станут бывать люди:

— Я думала, что вы отошли от дел?

О да, конечно, но… Он объяснил эти «о да» и «но» не слишком убедительно, и хозяйки «Ла Дигьер» решили, что Фонтанен попросту сменил сферу деятельности: теперь он управлял не заводами, а капиталами, что для них, как и для меня, осталось загадкой.

Фонтанен был не из тех, кто забывает о поставленных целях:

— А потому, даже если эту великолепную кухню заново обставить и переоборудовать, я вряд ли смогу вести здесь переговоры.

Альбертина предложила ему занять комнату на втором этаже — позже она станет гостиной Мадлен. Фонтанен «проинспектировал» помещение и высказал свое мнение: по всему чувствовалось, что галерея нравится ему гораздо больше.

— О большой гостиной и речи быть не может! — прошипела разъяренная Адель, подав сигнал к взрыву всеобщего возмущения.

— Крышу залатали, налоги уплатили — отлично. Но теперь он выходит за рамки, — проворчала Сара, так и не оправившаяся от того, что она называла явлением грузовика.

— Он заново обставил три комнаты по своему вкусу.

— Оборудовал две дополнительные ванные комнаты.

— Заново покрасил стены.

— Даже у букинистов словарь «Литтре» стоит кучу денег!

— Стеклокерамическая плита…

— Кухня фирмы «Поггенполь».

— Он нас покупает!

Их несправедливость потрясла Мадлен:

— Вы бы предпочли, чтобы Альбертина продала От-Диг?

— Его заносит. Еще чуть-чуть — и нам станет неуютно в собственном доме.

— Миллион туда, миллион сюда, скоро я буду чувствовать себя всеобщим посмешищем с моими «гонорарами» за холощение котов!

— Я составлю тебе компанию! — усмехнулась Шарлотта. — Как подумаю, сколько сил положила на то, чтобы выбить из Дюрьё десятипроцентную прибавку…

— Вы непоследовательны. Он спас «Ла Дигьер».

— Но это не значит, что он должен им завладеть.

Мадлен поняла: все дело в уязвленном самолюбии. Они яростно сражались, но их средств на спасение усадьбы не хватило бы, а тут — как черт из табакерки — появился Фонтанен со своими миллионами, которые он тратил не считая, и играючи решил все животрепещущие проблемы.

— У него и в мыслях такого нет. За кого вы принимаете свою мать? Она бы никогда ему не позволила.

Мадлен была безусловно права, но это только усиливало раздражение, и они упорствовали, накручивая себя:

— А как она ему помешает? Все, что он предлагает, разумно: шкафы нашей прабабушки действительно ужасны, а плите давно стукнуло тридцать лет!

— Он так великодушен, что мы вот-вот захлебнемся собственной благодарностью!

— Большая гостиная — чудо, но обои и правда отстают от стен!

— А батареи, которые установили в начале века, проела ржавчина.

— Все это прекрасно, но кроссовок у меня как не было, так и нет!

Мадлен закрыла уши ладонями и возмущенно закричала:

— Вы отвратительны! Слушать вас больше не желаю.

Чувствуя, что зашли слишком далеко, они умолкли.

Ненадолго.

Ненадолго — потому что Фонтанен остановиться не смог. Им овладело лихорадочное возбуждение. Думаю, он влюбился в «Ла Дигьер» — что совершенно не удивительно — и воображал себе усадьбу в ее изначальном блеске. Они с Антуаном осмотрели двор, тот не скрывал, что мечтает вымостить его заново. Фонтанен поинтересовался у Альбертины, очень ли она привязана к обоям «мильфлёр», потому что он может заказать точную их копию. Жуанне, по-видимому более чуткий, чем Фонтанен, замечал настроения в доме, короткие взгляды, которыми то и дело обменивались девочки, и несколько раз — как бы невзначай — заводил с Мадлен разговор о своем патроне, пытаясь объяснить его поведение, для чего рассказывал ей о первой госпоже Фонтанен.