человек его не слышит, хватает руками трость, сверху, под острием. Теперь мальчик шагает перед человеком, держась за трость. Человек идет медленно, как будто ведомый рукой мальчика. Так они бредут, держась за трость с двух концов, бредут сквозь снег и метель.

Записки сумасшедшего (IV)

51

Сознавая тот факт, что я не способен наложить на себя руки, испытывая отвращение к собственному телу, испытывая отвращение к смерти, крови и ко всем ее реквизитам — к веревкам, бритве, оружию, — я только что, проводив сына до дверей и направившись в сторону деревни, вдруг испытал некое озарение из-за возможности безболезненно избавиться от всех страхов и тревог, и при этом не подвергать себя трагикомическим затеям: смерть в снегу, «сладкая смерть», без крови и телесных увечий, без боли и насилия!

Потому что круг замкнулся. Мое возвращение в родную деревню, и ничего, кроме этого: возвращение к предкам, возвращение в объятия земли, последние фазы большой окружности, которую описывает все живое, вращаясь по ней между рождением и смертью, головокружительно, до тех пор, пока две точки не сойдутся.

Вообще-то, это не было решением, это никогда не было решением, потому что для решения необходима воля, это было лишь отдаленное намерение, которое я пытался контрабандой пронести не только в свою сому, но и в свое сознание, потому что, если я хотя бы обдумал его до конца, то, возможно, покончил бы с собой.

52

Над всем господствует природа, кроме страха перед ней. (Тора. Берахот, 33 Б).

53

Это ощущение, что меня покинуло мое собственное Я, это наблюдение за собой с точки зрения кого-то другого, это отношение к себе, как к чужаку…[30] на Дунае, пока я стоял в очереди. Это было то же чувство: с одной стороны, Э. С., пятьдесят три года, женат, двое детей, размышляет, курит, работает, пишет, бреется бритвенным станком, а с другой стороны, рядом с ним, собственно говоря, в нем самом, где-то в глубине мозга, живет еще один Э. С., который и Я, и не Я, потому что, пока один бреется выверенным движением руки, то, второй, уменьшенный до размеров эмбриона, занят иными делами, выполняет какую-то совершенно неизвестную, но опасную работу, и иной раз я на мгновение ловлю его на этих таинственных и запрещенных занятиях, застаю его in flagranti, как он делает что-то другое, что-то, что и мне самому совершенно непонятно, поэтому то, что тот, Другой, делает, не только не имеет никакого отношения к бритью или к завязыванию галстука, или к еде, но и вообще не имеет абсолютно никакого отношения ни к моим раздумьям, ни к ходу моих мыслей, ни к моим принципам, — это кто-то Другой. Но самое страшное во всем этом — факт, что я не могу точно знать, что именно тот, Другой, делает (пока я, например, бреюсь), какую ужасающую вещь, потому что тот, Другой, это от меня скрывает, и когда во время бритья мне покажется, что, вот, я схватил его за глотку, поймал на месте преступления, тот, Другой, ускользает от меня, ускользает где-то в моем собственном мозгу, в какой-то больной извилине моего мозга, и я никак не могу иметь его в своей власти полностью, призвать к ответственности или хотя бы вывести на свет божий и отпустить его, с божьей помощью, без слова укора или упрека. Что же этот Другой делает, пока я бреюсь? Шагает где-то, по какой-то незнакомой местности, произносит какие-то неразборчивые слоги, неразборчивые слова и фразы, он не то чтобы бредит, просто произносит их шепотом, или, если выговаривает их громко, то сразу же произносит много других фраз и невнятных слогов, наверное, чтобы заставить меня забыть вполне понятное и недвусмысленное значение тех первых слов, совершенно четких и совершенно достаточных для того, чтобы идентифицировать содержание всего текста, всю мысль целиком. Этот Другой движется во мне по незнакомой местности, и когда мне на мгновение удается его подкараулить, притворившись, что я весь поглощен бритьем и теми волосками, что спрятались за ноздрями, то иногда на мгновение удается увидеть его, того, Другого, как он шагает в похоронной процессии, в печальном шествии, но точно неизвестно, лежит ли тот, Другой, в катафалке или он просто случайно присоединился к процессии, а в следующий момент (точнее, все одновременно) уже неизвестно, катафалк ли это или просто черный лакированный фиакр, а человек — именно тот, Другой. А самое скверное в охоте на Другого, который и Я, и не Я, это кошмарный факт, что тот, Другой, связанный со мной так, как будто мы сиамские близнецы, позвоночником и мозгом, и блуждающим нервом; что мой сиамский близнец, который шагает один и развернут в другую сторону, с совершенно свободными руками и ногами, что этот мой брат-близнец, это мое Я-не-Я думает, вообще-то, моей головой, крадет мысли у моего мозга, как будто его мозг и мой мозг соединились, или их всего лишь поместили в один и тот же уродливый череп, в два сросшихся черепа, ставшие в результате одной-единственной уродливой Wasserkopf, в которой лежат рядышком два мозга, и мысли из одного переносятся в тот, другой, но не совсем четко, скорее, недостаточно артикулированно, потому что они друг другу мешают, как если бы в полусне слушать разговор за стеной, за толстой стеной, разделяющей и соединяющей две комнаты: может быть, в той комнате поножовщина между ревнивцами, может быть, холодное острие вонзается в живую плоть, ведь слышны крики, возня и болезненные стоны, но это точно так же может быть и объятие, и страстный трепет влюбленных (невозможно через толстые стены услышать наверняка), может быть, это истерический смех или горькие рыдания. Вот так меня этот, Другой, преследует, он внезапно возникает во мне, когда я бреюсь перед мутным зеркалом и смотрю на свое лицо, обрамленное пеной, совершенно спокойно; утро, метель прекратилась, солнце проникает сквозь квадратное окно, во дворе через дорогу слышно мычание коров, на сельской колокольне звонит колокол. Внутри тепло, в плите разгораются еловые шишки, дым развеялся, ощущается только запах смолы, запах лесов. И вот тот, Другой, появляется во мне, вырывается из меня, болезненно, до дрожи, потому что с ним, со вторым, произошло что-то страшное, какая-то фатальная мысль обожгла мозг, мысль о смерти, мысль интенсивная и немилосердная, как мысль человека, проснувшегося в своей могиле, но мне, Э. С., неизвестно точное содержание этой мысли, я даже не знаю, о смерти ли она, ощущаю ее интенсивность, тяжесть, ее губительный пессимизм, ее