вероятно, будут употреблять русский каменный уголь», а опасения по поводу дефицита леса называл, «слава богу», преждевременными [Треймут 1871: 164].

Рудзкий использует сухую прозу экономической статистики для того, чтобы реально оценить объемы дерева, которыми фактически обладает Россия, заявляя в преднамеренно шокирующей читателя манере, что в стране наблюдается «чрезвычайная бедность лесом». Он аргументирует свое утверждение как тщательным анализом имеющейся статистики, так и пониманием географии русских лесов: в малонаселенных северных областях лесов в избытке, тогда как в центральных и южных областях, где проживает основная часть населения и находятся наиболее активно развивающиеся промышленные городские центры, дерева не хватает. Определить же, какая площадь территории в центральноевропейской части России была покрыта лесами, было задачей непростой: Рудзкий оперирует цифрами, собранными Арнольдом, но признает, что они весьма приблизительны, так как в них учитывается «вся масса болот, озер, пустырей, оврагов, дорог, порубленных, но не заросших лесосек и других нелесных пространств, заключающихся внутри лесных дач» [Рудзкий 1868: 460][139]. Россия, безусловно, могла бы лучше управляться со своими ресурсами, но из-за «прискорбного уровня хозяйствования» она губит и нещадно эксплуатирует столь важный, но ограниченный ресурс: «Вследствие незнания и небрежности, мы извлекаем из своих лесов лишь малую долю того, что они в состоянии были бы дать хозяину более заботливому и более знающему» [Рудзкий 1868: 459]. Несмотря на осторожность Рудзкого и консерватизм в собственных оценках, его выводы достаточно мрачны: «Недалеко то будущее, когда, с увеличением народонаселения, с развитием промышленности и с продолжением бесхозяйства, нынешний недостаток в лесе примет размеры народного бедствия» [Рудзкий 1868: 465].

На момент написания «Очерков русского лесоводства» Рудзкий служил главным лесничим в новом образцовом лесничестве в Пензенской области, а также в разных частных лесах и оставался на этих позициях вплоть до 1878 года, когда он был назначен профессором лесоводства в Лесном институте Санкт-Петербурга[140]. Он вырос в Черниговской области, к северо-востоку от Киева, где его отец служил окружным лесничим[141]. После обучения в Лесном институте Рудзкий провел два года в путешествиях по Германии, Франции, Голландии и Англии, что было своего рода ритуалом для молодых русских лесоводов. Эти поездки стали поводом для первых опытов Рудзкого на писательской ниве, и его «Очерки современного европейского лесоводства» были опубликованы в «Журнале Министерства государственных имуществ» [Рудзкий 1862]. После своего возвращения в 1863 году он объездил леса европейской части России. Получив предложение поста в Лесном институте Санкт-Петербурга, он отказался, желая накопить опыт в практическом лесоводстве [Ткаченко 1949: 38]. В своей статье в «Русском вестнике» он опирается на собственные познания о европейском лесоводстве и промышленном развитии, но в то же время уделяет пристальное внимание особенностям русских лесов и социокультурным обстоятельствам, формирующим лесопользование и вызывающим злоупотребления.

Рудзкий был одним из многих профессиональных знатоков леса и публицистов, внесших свой вклад в публичное обсуждение лесного вопроса в послереформенные десятилетия. Пока одни ученые по-прежнему выясняли наличие связи между лесными массивами, гидрологией и климатом, другие поднимали вопрос об общественном и государственном контроле над частными лесными угодьями. Первые в России попытки сбережения лесов были предприняты Петром I в виде мер по ограничению прав на вырубку мачтовых сосен, необходимых для русского флота. Хотя Петр и был провозглашен одним исследователем «первым лесоводом России», его зачастую драконовские меры по защите лесов не разделяли частных и государственных лесных владений, а разжигание костра в охраняемом лесу и срубка дуба для постройки дома карались смертью [Зобов 1872][142]. Это отсутствие разделения между частным и казенным привело, по мнению Э. Г. Истоминой, к формированию в обществе мнения о «лесных ресурсах как государственном достоянии» [Истомина 1995: 37]. Ситуация значительно изменилась при Екатерине II с признанием за частными землевладельцами права на то, чтобы они «смотрели сами за своими лесами». По словам Истоминой, с восшествием Екатерины на престол лес стал рассматриваться и как «доходное “имущество”» [Истомина 1995: 38,39]. Авторы «Лесного журнала» и деятели вроде Рудзкого, заводя речь о более качественном управлении лесами, предпочитали пользоваться термином «правильное лесное хозяйство»: они взывали к корысти землевладельцев, но, как отмечали и сам Рудзкий, и другие, великое множество экономических факторов после 1861 года мешало сохранению лесных территорий во владении. С учетом падения рынка Рудзский обращается к другим критериям, которые могли бы удержать хозяев леса от его продажи, – включая обязательства их как «землевладельцев, капиталистов, отцов или, наконец, граждан, проникнутых известными убеждениями» [Рудзкий 1868: 466–467]. На протяжении большей части XIX века защитники русского леса будут стараться изменить восприятие лесов как объектов исключительно личного контроля в попытке наделить их более высоким значением, основанным на основополагающей роли лесов в жизни общества, и предотвратить «народные бедствия» [Рудзкий 1868:452–453].

Брайан Бономм высказывает мнение, что «частное лесохозяйство [в России] беспрецедентно, по западным меркам, критиковалось авторитетными представителями посвященных лесу крупных сообществ, включая даже сам Лесной департамент министерства, как постоянная и основная угроза правильному лесохозяйствованию и существованию лесов в принципе» [Bonhomme 2005: 20]. Рудзкий в своем эссе 1868 года не выступает против частного лесовладения как такового, но подчеркивает «настоятельную необходимость вмешательства правительства в частное лесное хозяйство с целью приостановить непомерное истребление одного из главных источников народного благосостояния» [Рудзкий 1868: 468][143]. Его идея состояла в том, что леса необходимо воспринимать как особый вид имущества, такой вид, использование которого и злоупотребление которым может иметь последствия для всего сообщества. Даже если на некоторые виды имущества существуют как право пользования (jus utendi), так и право произвольного обращения (jus abutendi), леса это не должно касаться: «…если истребляется продукт, необходимый для общежития, и если истребление это грозит повлечь за собой народные бедствия, то лишь слабое и неуверенное в себе государство может не ставить, во имя общего блага, преград злоупотреблению личным правом» [Рудзкий 1868: 453]. Его аргумент повторил десятилетием позже Яков Вейнберг, московский педагог, приглашенный двумя императорскими обществами для изучения актуальной ситуации с влиянием вырубки лесов на гидрологию и климат. В цикле статей для «Русского вестника» Вейнберг выполнил обширный обзор научных взглядов своего времени и также высказался за ограничения прав частной собственности ради сохранения ресурсов, чье истребление поставит под угрозу существование всего сообщества: как государство вправе защищать индивида от разрушительных и опасных действий других индивидов, так оно вправе и ограничивать свободу вырубать лес там, где это «положительно угрожает опасными последствиями для местности» [Вейнберг 1878: 514][144].

В своем эссе Рудзкий с досадой отмечает, что «умеренность вызывается лишь ясно осознанною и долго вытерпенною нуждой» [Рудзкий 1868: 454]. Сохранение ограниченного ресурса осуществимо,