а писатели, художники и граждане пытались осмыслить значение для социальной и естественной среды уничтожения лесов центральноевропейской части страны. В этом процессе каждый со своих позиций смог убедиться в том, что «поэзия и измерения» друг другу не помеха.

* * *

Рудзкий заканчивает свою статью 1868 года признанием веса общественного мнения:

В заключение прибавим, что, помимо всяких контрольных учреждений, есть могущественное и притом ничего не стоящее средство поверки служащих. Мы говорим об общественном мнении. Этот род контроля у нас пока мало применяется. Хотя употребление его сопряжено с трудностями и не лишено опасностей, но тем не менее общественное мнение может служить отличным контрольным средством для того, кто умеет им пользоваться [Рудзкий 1868: 484].

Высказывание Рудзкого воплощает оптимистический взгляд на вещи и осознание потенциала реформированной России среди профессионалов, все более рассчитывающих на то, что гласность и гражданская инициатива смогут переменить ситуацию к лучшему [Bradley 2002]. Сам факт, что лесной вопрос вообще поднимался в многотиражных изданиях, наряду с другими важными для царской России того периода темами, свидетельствует, насколько авторы были уверены в том, что он нуждается в широком освещении и разноплановом отклике. Комиссии и правовые инициативы являлись одной из составляющих этого процесса наряду с возникновением тех мнений и представлений, о которых писали Истомина и Рудзкий. Взаимоотношения между традиционным жанром публицистики – популярной наукой и практическими советами в «Лесном журнале» или статьями в «Русском вестнике» о гидрологии и сокращении лесов, рассчитанными на широкую непрофессиональную аудиторию, – и творчеством русских поэтов, художников и писателей запутанны; они – результат не столько взаимодействия, сколько самой культурной и экологической обстановки, в которой как ученые, так и их современники – творцы обращались к фактам и резонансным образам наряду с личным восприятием природы и происходящих с ней перемен. В течение полутора десятилетий до принятия закона 1888 года образованные русские люди обнаруживали лесной вопрос на каждом углу – в этот период Мельников-Печерский и Толстой выносили на суд читателей масштабные полотна сельской жизни и описания лесных пейзажей в номерах ежемесячных журналов, тогда же было основано Петербургское лесное общество, возобновившее выпуск «Лесного журнала», ботаник К. А. Тимирязев читал открытые лекции на тему «Растение как источник силы», а П. А. Валуев из Министерства государственных имуществ разрабатывал проект положения «О сбережении лесов, имеющих государственное значение»[148]. Катастрофическая картина лишившейся лесов Руси настолько педалировалась в литературе и, даже в большей степени, в публицистике, что причитания уступили место сарказму: «Вырубает, мол, Русь православная свои дремучие леса и ведет народонаселение к неминуемой гибели» [Треймут 1871:163]. Я. И. Вейнберг начинает свое эссе 1879 года о значении леса для природы не с географии или ботаники, а с «воображения»:

И лес не мог не оказать могущественного внимания на человеческое воображение, благодаря своей прохладе, благодаря таинственному мраку лесного бора и невозмутимому покою, там царствующему. Лес представляется поэтическому уму как нечто таинственное, высшее, существующее особняком, безучастное ко всему житейскому. Ветры качают вершины гигантов, но бессильны их поколебать; в лесную чащу слабо проникают лучи солнца, мало ощущаются там ветры и дожди. Много существ там рождаются и умирают; подчас оттуда слышится таинственный шум и говор… [Вейнберг 1879: 8].

Русский «поэтический ум» в те десятилетия рисовал уничтожение лесов в различных тонах и с использованием различных эстетических подходов, связывая их как с зарождающейся экологической сознательностью, так и с пресловутой российской сословной системой.

Полотно И. Е. Репина 1883 года «Крестный ход в Курской губернии» – ярчайший образ обезлесения России в XIX веке, наглядно демонстрирующий связь между художественным восприятием, научными трудами и журналистикой, одновременно фиксировавшей и порицавшей истребление российских лесов. Картина Репина обычно не воспринимается как экологическое высказывание или рефлексия на тему лесного вопроса. Для нескольких поколений ценителей и критиков она являлась символом социального протеста, акцентирующим внимание на неравенстве и лицемерии общественных порядков в послерефор-менной России. Явный социальный критический посыл картины сделал ее предметом восхваления и осуждения одновременно, а ее «очевидное содержание… суровым приговором происходящему в деревне всего два десятилетия спустя после освобождения крестьян» [Valkenier 1990: 93]. Это полотно – превосходный пример обличающего реализма, демонстрирующий, каким образом русские художники-передвижники использовали свое творчество в качестве средства пробуждения совести и стимуляции сознательности[149]. Советские критики уделили немало внимания широкому разнообразию на картине представителей русской знати и беднейших слоев: калеки, нищие и странники противопоставлялись раскормленным купцам и еще более раскормленным священнослужителям.

Рассматривать картину с таких позиций увлекательно, но тогда в ней окажется ничтожной роль пейзажа – а вернее, его отсутствия, того, что Элизабет Кридл Валкенир называет «отрывом людей от их естественной среды» [Valkenier 1990: 93]. Полотно Репина изображает собрание русских людей, осуществляющих один из главных летних обрядов православной сельской жизни – крестный ход во главе со священниками, с иконами и хоругвями.

Толпа крестьян, торговцев, нищих и паломников движется в пыли, растянувшись по диагонали. Репин решил сцену сразу в нескольких плоскостях: человеческая масса темных тел у земли внизу составляет передний план, небо и склон на заднем фоне – дальний. Замечательное разнообразие, с которым Репин изображает убогую толпу, притягивает зрительский взгляд, но выбивающиеся из нее фигуры действуют на зрителя так же. Над толпой возвышаются восемь всадников, и, переведя взор с них на дальний план, мы видим перед собой пустынный запыленный склон, покрытый пеньками недавно срубленных деревьев и кустов, – склон, который раньше был лесом.

На картине не объясняется, по какому поводу конкретно этот крестный ход, хотя местное духовенство устраивало их в дни памяти определенных святых или в ответ на необычные климатические условия. Подобные ходы проводились в соседних губерниях в случае неурожая и засухи – в отчете 1869 года по городу Орлу, расположенному в 180 километрах к северу от Курска, упоминаются три прошедших в этот год процессии: одна на день Успения Пресвятой Богородицы, вторая – для молитв об избавлении от холеры, и еще одна, прошедшая 20 июля, – об окончании засухи[150]. Написанные в конце 1880-х и начале 1890-х годов В. Г. Короленко очерки о последствиях засухи и голоде в Центральном Поволжье изображают похожие крестные ходы – популярный отклик на природные явления, человеку неподвластные[151]. Так или иначе, на полотне Репина крестный ход идет не на фоне идиллического пейзажа, а в мире, разоренном силами как и природы, так и человека.

Этюды к картине создавались с 1877 года; на первом в центре – фигуры спорящих о том, кому нести икону, на втором, написанном в