Шарлотта, впрочем, этого почти не заметила. Сама того не ожидая, она чуть не расплакалась при словах отца, что им с мамой «сегодня придется ехать обратно до самой Спарты, в Северную Каролину». И уж конечно, эти слезы едва не навернулись на глаза не у надежды всей Спарты, не у лучшей ученицы местной средней школы за всю ее историю, не у девушки с самыми блестящими перспективами на будущее здесь, по другую сторону гор, а у самой обыкновенной девочки, которой впервые в жизни предстояло расстаться с родителями.

Вскоре чета Эймори и Симмонсы разошлись в разных направлениях, и Шарлотта оказалась на парковке у общежития наедине с родителями. Настало время прощаться.

Мама улыбнулась и сказала:

— Ты, главное, не забывай писать нам почаще. У нас ведь там всем будет интересно, как ты здесь…

Не дослушав, Шарлотта бросилась маме на шею и прижалась к ней. По ее щекам текли слезы, часть из них даже перекатывалась на мамину щеку.

Мама проговорила:

— Ну что ты, что ты, девочка, все будет хорошо. — Шарлотта прижалась к ней еще крепче. Маме хотелось еще раз повторить самые главные слова. — Ты, главное, не волнуйся, милая, я буду думать о тебе каждую минуту. Мы тобой так гордимся, ты у нас необыкновенная, и у тебя тут все будет замечательно. Вот увидишь, дела у тебя здесь быстро наладятся. Но самое важное знаешь что? Я всегда буду тобой гордиться, независимо от того, как сложится твоя жизнь и где ты будешь учиться или работать. Я-то знаю, что это не Дьюпонт тебе сделал одолжение, приняв тебя, на самом деле это ты оказала ему честь, что согласилась здесь учиться. Этот хваленый Дьюпонт еще может оказаться недостойным тебя.

Шарлотта подняла голову и удивленно посмотрела на маму.

— Тут наверняка не все и не всегда будут поступать так, как ты того хочешь, — продолжала мама. — Кто-то может оказаться и плохим человеком, но я хочу, чтобы ты всегда помнила: ты родилась и выросла в горах, твои предки и с папиной стороны, и с моей — Симмонсы и Петтигрю — жили в наших горах с незапамятных времен, и хоть у нас есть свои недостатки, но мы всегда ведем себя так, как считаем правильным, никому не позволяем навязывать нам свою волю. Уж чего-чего, а упорства и даже упрямства нам не занимать. Если нам что-то не нравится, никому на свете не удастся заставить нас это делать. А если это кому не по вкусу, то так им все и объясни. Тебе только и нужно взять и сказать: «Меня зовут Шарлотта Симмонс, и я не собираюсь делать то, что мне не по нраву». Тебя за это только уважать будут. Я тебя люблю, девочка моя, и папа очень тебя любит, и что бы ни случилось, куда бы тебя жизнь ни забросила в этом огромном мире, ты всегда останешься нашей славной, славной девочкой.

Шарлотта снова опустила голову на мамино плечо и всхлипнула. Папа стоял рядом с ними, она повернула к нему заплаканное лицо и бросилась ему на шею, чем определенно его смутила. Папа всегда чувствовал себя неловко, если люди слишком открыто выражали свои чувства. Продолжая всхлипывать, Шарлотта прошептала ему на ухо:

— Папа, я люблю тебя. Если бы только знал, как я тебя люблю!

— Мы тоже тебя любим, — ответил папа.

Вот уж действительно — если бы он только знал, как много значило для Шарлотты, скажи он ей не «мы», а «я» — «я тоже тебя люблю».

Шарлотта все махала рукой, и мама махала ей в ответ через открытое окно пикапа, пока бедный, жалкий, храбрый грузовичок с пластиковой крышкой не скрылся в тени деревьев. Когда его совсем не стало видно, Шарлотта повернулась и побрела к воротам каменной крепости, которой предстояло стать ее домом. Чувствовала она себя как никогда одинокой.

Навстречу через высокий арочный вход шли двое студентов, парень и девушка, скорее всего, тоже первокурсники. Они прошли мимо, о чем-то оживленно болтая. Арка, ведущая к университетской площади, была такой длинной и высокой, что их голоса эхом отражались от каменных сводов. Интересно, эти двое были знакомы раньше или успели подружиться уже здесь, в этот самый первый день?.. «Меня зовут Шарлотта Симмонс… Ты необыкновенная. Ты одна такая. Ты… ты Шарлотта Симмонс…» Маме и мисс Пеннингтон всегда удавалось совместными усилиями внушить ей хотя бы необходимый минимум уверенности в себе. Не без сомнений и трудностей, но она все же могла противостоять зависти одноклассников в Аллегани-Хай, их нежеланию принять ее в свой круг… пусть они считали ее не продвинутой и не крутой… но она сумела пойти своим путем… и ей удалось добиться того, о чем никто из них не мог даже мечтать, взять первую настоящую высоту в своей жизни: поступить в один из лучших университетов мира. И теперь ее уже никто и ничто не сможет сломить или остановить… ничто. Если ей суждено всего в жизни добиваться самой, без чьей-либо помощи и поддержки, значит, она сама всего добьется.

И все-таки… Господи… как же ей было одиноко.

Беверли, оказывается, вернулась в комнату 516 раньше Шарлотты. Девушки быстро решили, кому какая сторона комнаты достанется — тем более, что делить тут было нечего, обе стороны были абсолютно одинаковые: одинаково голые, пустые и обшарпанные, — так что они начали стелить постели и распаковывать багаж. Ну и ну, сколько же у Беверли… всего Свой компьютер, факс, телевизор, холодильник, микроволновку и остальную электротехнику она пока что оставила в коробках посреди комнаты, но зато распаковала столько обуви, сколько с точки зрения Шарлотты ни у какой девушки и быть не могло — по меньшей мере дюжину пар, — а также не менее дюжины свитеров (в основном из чистого кашемира), юбки, юбки, юбки, блузки, блузки, блузки, куртки, куртки, куртки, джинсы, джинсы, джинсы… У Шарлотты не было даже самого маленького электроприбора из множества тех, что имела Беверли. Что касается компьютера, вещи в Дьюпонте совершенно необходимой, Шарлотте приходилось рассчитывать только на компьютеризированные рабочие места в читальном зале главной библиотеки университета (такая возможность упоминалась в присланной из Дьюпонта брошюрке для первокурсников). Обуви у нее была, конечно, не дюжина пар, а намного меньше. Три, если говорить точно: мокасины, жесткие кожаные сандалии — Реджина Кокс называла их «сандалии Иисуса» — и те кеды, что были на ней сейчас.

Беверли общалась с Шарлоттой явно лишь в силу необходимости. В том, что и как она говорила, не было ни малейшего намека на какой-либо энтузиазм, ни малейшего желания поделиться с другой девушкой, новой соседкой, приехавшей к тому же из другой части страны, своими переживаниями по поводу того приключения, которое им предстояло: четыре года учебы в прославленном университете. Обращаясь к Шарлотте, она говорила вроде бы дружелюбно, но совершенно определенно сохраняла дистанцию. Сразу было ясно: будучи девушкой воспитанной, она проявляет интерес — не более того. Например, когда Шарлотта вполне искренне сказала, что было бы очень здорово пройти указанный в дьюпонтском каталоге специальный интенсивный курс французского языка, Беверли заявила, что французы в наше время до того не любят американцев, что это просто витает в воздухе, как только начинаешь с ними общаться. И вообще французы в основном ужасно скучные.

Беверли не успела повесить в шкаф и разложить по ящикам комода и половины своих вещей, когда настало время спуститься на первый этаж на собрание первокурсников. В главном зале Эджертон-Хауза, называемом по старинной дьюпонтской (восходящей к британской) традиции Общим залом заседаний, собралось около двухсот парней и девушек. Зал действительно производил впечатление своими (опять-таки напоминающими о древности традиций) пропорциями и декором: высотой футов пятнадцать или шестнадцать, со сводчатым потолком и красивыми резными деревянными панелями на стенах. Шарлотта даже не могла припомнить, как называются все эти архитектурные и орнаментальные детали. По всему залу были расставлены большие, обитые коричневой кожей диваны и стулья с такими же сиденьями. Их было огромное количество, и все они были расставлены широким полукругом, занимая большую часть площади зала, пол которого, кстати, весь был покрыт целыми акрами восточных ковров. Некоторая часть стульев стояла в декоративных нишах вдоль стен, освещенных поразившими Шарлотту торшерами на кованых железных ножках и с обтянутыми пергаментом абажурами. Первокурсники, поселившиеся в Эджертон-Хаузе, явились на собрание в основном в шортах и теперь либо развалились на кожаных диванах и стульях, либо стояли позади этого полукруга в несколько рядов. Некоторые даже позволили себе небрежно усесться по краям тяжелых дубовых столов. Едва войдя в зал вместе с Шарлоттой, Беверли поспешила «затеряться в толпе», оставив соседку в одиночестве. Сама же она направилась к двум девушкам, с которыми явно была уже знакома. Ну и ладно… Шарлотта и так уже поняла, что с соседкой по комнате у нее нет ничего общего, и попытка таскаться за нею следом вряд ли что-нибудь изменит. Наоборот, оказавшись внезапно в самой гуще толпы незнакомых девушек и парней, Шарлотта даже почувствовала себя больше… в своей тарелке. Она внимательно наблюдала за своими будущими однокурсниками. Ничего пугающего она в них не обнаружила. Да и кого тут бояться? В своих шортах, шлепанцах и футболках они выглядели совершенно как дети-переростки. В общем, Шарлотта постаралась убедить себя в том, что все эти люди не слишком отличаются от нее, и им не меньше, чем ей, любопытно, ради чего их всех собрали в этом зале. И все они точно так же, как и она, в восторге от того, что у них начинается совершенно новая жизнь. Теперь, с этого самого момента, все они студенты, и не просто студенты какого-нибудь провинциального университета, а люди из Дьюпонта, что немедленно возвышало их над подавляющим большинством ровесников.