* * *

Осенью двадцать третьего ей было уже двадцать восемь.

Однажды субботним вечером она увидела на бульваре мужчину, который читал русскую газету, напечатанную по старинке, с ятями и ерами. Подсела к нему на скамейку. Разговорились. Он оказался философ, недавно высланный из России.

– А вы кто? – спросил он.

– Буквально никто, – сказала Маша. – Просто никто. Ничтожество. Je suis litté ralement nullité.

– Не говорите по-французски! – шикнул философ. – Да еще так громко! Здесь ненавидят Францию, вы что, не знаете?

– Знаю. Но увидела русского и заговорила по-французски. Забавно, правда? Ja, ich bin buchstäblich Null, nichts, niemand! Слишком философски… Как там в России? Что пишут?

– Ужасно, – сказал он. – Большевики меня изгнали, я должен был бы горевать, но я счастлив, что вырвался.

– А я скучаю, – сказала Маша.

– О чем? Вот, почитайте! – Он сунул ей газету чуть ли не под нос. – Расстрелы, реквизиции и голод. А будет еще хуже.

– Не знаю. – Она отвела его руку. – Здесь не сытнее. А я люблю Россию. Вспоминаю, как жила в маленьком городке, где главное событие – скорый поезд, который без остановки проходил через нашу станцию. Смешно, глупо? Но все равно люблю.

– Кому некого любить, тот любит родину! – вдруг обозлился он. – Особенно же Россию.

– А вы кого любите? – спросила Маша.

– Себя, разумеется. Но вы мне тоже нравитесь. Пойдемте ко мне.

* * *

Утром он, встав с постели, вдруг деловито спросил – они уже перешли на «ты»:

– Сколько я тебе должен?

– За что?

– Как это за что? – Он удивленно обернулся к ней. – За… за все за это.

– Я не знаю здешних цен, – усмехнулась она.

Хотела добавить «на проституток», но промолчала.

– Тогда пускай это будет бесплатно, – засмеялся он в ответ. – Пускай это будет взаимопомощь соотечественников на чужбине! – И засмеялся еще громче.

Деньги Маша у него все-таки взяла, купюры с безумными нулями. В станционном буфете она купила на все эти миллионы бутерброд с паштетом и бутылку пива.

Вышла наружу.

Услышала шум и свист. Приближался поезд. Станция была маленькая. Скорые на таких не останавливаются. Человек пять зевак стояли на платформе. Начальник станции три раза позвонил в колокол, привинченный к стене. Жандарм в мундире с галунами стал навытяжку и отдал честь.

Рядом с жандармом стояла девочка лет пятнадцати с нежным румянцем и крутыми локонами. Поезд ехал мимо, чуть замедлив ход, а она, едва не встав на цыпочки, сияющими глазами смотрела в окна. Вот она помахала кому-то рукой. Маша мельком увидела, что это был молодой офицер. Кажется, он ответил улыбкой. Девочка покраснела и счастливо засмеялась.

Маша отвернулась от нее и пошла вдоль платформы.

Платформа кончилась, Маша легко спрыгнула наземь.

* * *

– Guck mal, Fritz! – крикнул путевой обходчик своему товарищу.

– Mein Gott! – заохал тот, глядя на Машу, лежащую навзничь головой вниз на обкошенном склоне насыпи. Взглянул в ее открытые глаза. Вздохнул: – Schön und jung…

«Рассказ Чехова»

пусть это был только сон

У меня идет встреча с читателями – в одном очень приятном месте вроде Дома ученых на Пречистенке. Анфилады просторных комнат с креслами и диванами, круглыми старинными столиками. Золоченые вазы по углам. Фигурный паркет. Тяжелые атласные гардины.

Я стою, держа в руке микрофон, посредине одной из таких комнат. Вокруг на стульях и креслах сидят человек тридцать, не более. Как часто бывает на таких встречах, меня спрашивают, что такое хороший рассказ, какая у него должна быть композиция, язык, стиль и все такое. Я говорю:

– Давайте я вам лучше прочитаю, вернее, перескажу один рассказ Чехова. У меня с собой книжки Чехова нет, но я знаю этот рассказ почти наизусть. Я вам его сейчас изложу с небольшими сокращениями. Хорошо?

– Хорошо, хорошо! – все кивают.

Я начинаю:

* * *

«В город N, не самый большой из русских губернских городов, на должность земского врача приехал недавний выпускник Московского университета Сергей Сергеевич Пигарев. В городе давно уже была своя компания врачей, которые практиковали здесь с незапамятных, казалось, времен. Вальяжные седые господа, улыбчивые и добродушные, они умели деликатно щупать пульс и давать нюхательные соли дамам и девицам. При мигрени они велели тереть виски венгерским уксусом, при сердечном недомогании прописывали лавровишневые капли, а при желудочном – капли Боткина; подавали надежду на кризис и скорое выздоровление. Они солидно принимали в прихожей конверт с гонораром – но все это в домах благородных или купеческих. Простых же обывателей, а тем паче крестьян, от всех болезней лечили содой, касторкой и в самом крайнем случае кровососными банками.

Худой, нервный, еще не позабывший университетского курса, молодой доктор Пигарев не пришелся к этому двору. Когда его приглашали на консилиумы, он часто спорил и не соглашался с мнениями авторитетных коллег. Он всегда подозревал более тяжелую болезнь и предлагал более серьезное лечение – в отличие от остальных, которые были несгибаемыми оптимистами. Они посмеивались над ним и за глаза называли его “наш гипердиагност”, прибавляя, впрочем, что это свойство молодых и неопытных врачей. Нечего и говорить, что практики у него не было почти никакой, кроме земского места, которое приносило совсем немного денег. N-ское общество сторонилось его, он жил одиноко, снимая маленькую квартирку с пансионом в доме вдовы полковника Дашкевича на Старомосковской улице, но – за бывшими городскими воротами, почти на окраине.

Однако был один хороший дом, где его принимали.

Это была богатая семья Шаховых. Отец – помещик и фабрикант фаянсовой посуды; мать – урожденная княжна Гундорова, две бездетные образованные тетки, сестры отца, – одна музыкантша, другая переводила французские романы и печатала их в столице, у Вольфа. Центром всего дома была любимая дочь и племянница Елизавета, девица двадцати пяти лет, старше доктора Пигарева на год. Он удачно вылечил ее от затяжного кашля, и с тех пор Шаховы полюбили его, хотя именитые N-ские врачи хмыкали и пожимали плечами.

Сергей Сергеевич любил бывать у Шаховых, сидеть за длинным столом под низкой люстрой, болтать с тетками Анной Петровной и Ангелиной Петровной о последнем романе Мопассана, принимать из рук лакея блюдечко с мороженым, глядеть на профиль Лизы и мечтать, что это его дом, его семья, его красивая жена.

Лиза, пока не начинался ужин, обыкновенно сидела не за столом, а в стороне, у окна, напротив своего мольберта. Она рисовала и писала красками и даже в свое время брала уроки у какого-то известного художника.