– Я не могу иначе. Тебя это раздражает?

– Нет. Это даже трогательно. Я не люблю вульгарных женщин. – Она выключила свет, подошла к комоду, стала выдвигать ящик. Я снова сел к телевизору.

– Антони, выключи телевизор. – Она стояла и держала в руках сложенную простыню. Я сразу понял, что это простыня с отороченной узором дыркой. Она знала, как меня раздражает эта простыня, и стеснялась этого, но иначе она не могла. Но меня больше уже ничто не раздражало. Я взял у нее простыню, сам стал стелить ее на кровать. Она помогла мне, и мы расстелили ее так, чтобы она свисала с обеих сторон кровати. Я выключил телевизор, дал ей раздеться в темноте и сам разделся. И потом я уже без всякого раздражения ласкал ее тело через тонкую, белеющую в темноте ткань. Когда между половыми актами она уходила в душ, я не удерживал ее. Уснул я внезапно и не слышал, как Наоми ушла в гостиную на свою постель. Перед рассветом она меня разбудила, поцеловав в щеку. Она была в халате.

– Антони, уже утро. Тебе пора. – Спросонья я почувствовал возбуждение и схватил ее за руку. – Нет, нет, – зашептала она. Я притянул ее к себе, отбросил в стороны полы ее халата, прошептал ей в ухо:

– Ты же сама сказала, что мне пора. Вот мы и сделаем то, что уже пора сделать. – И она перестала сопротивляться.

На следующей неделе я опять помогал Шломо развозить заказы с кошерным мясом. Шломо был снова мрачен. Я знал, что его сын Абель болеет вирусным гриппом. На обратном пути из Манхэттена я спросил:

– Что с Абелем?

– Все в порядке, – коротко ответил Шломо.

– Здоров?

– Здоров.

– Значит, все в порядке, – бодро заключил я. – Самое главное – здоровье. – Шломо оставался мрачен. Конечно, имея девять детей при низких доходах, особенно не повеселишься. А через неделю в синагоге опять состоялась бармицва. Я уже слышал, как мальчик Сол под руководством Иони репетировал текст в бэтмэдрэше, и теперь будет уже не репетиция, а сам спектакль. В кухне толпились подростки волонтеры, помогавшие Ицхаку готовить праздничный ланч. Среди них были обе сестры Сола: младшая черноглазая Лиса и шестнадцатилетняя Малка, начавшая полнеть девушка с глазами шоколадного цвета. Иони и другие мальчики отпускали подростковые остроты, заигрывая с девочками. В кухне было жарко, и всегда розовощекая Малка так и пылала румянцем. Иони спросил:

– Малка, какими румянами ты пользуешься?

– Только от Ланкома, – сказала Малка, приняв позу кокетливой дамы, и снова принялась раскладывать салфетки на блюдах для пирожных. Молодой брюнет с едва пробивающимися усиками, помешивая черпаком в котле чолом, сказал:

– Не забудь перед поездкой смыть румяна.

– Они несмываемые. – Я спросил:

– Малка, куда это ты собралась ехать?

– В Манхэттен к моей подруге. Меня отвезет Бен. Антони, ты его не знаешь, – и она одной рукой обняла брюнета с усиками. – Это Бен, мой кузен, и я его очень люблю. – Она явно кокетничала.

– Это опасно, – сказал я, – доверять себя такому молодому шоферу.

– Он опытный.

– Опытный! Опытный! – со смехом подхватили несколько подростков. Это было приятно – флиртовать с шестнадцатилетней пухленькой девочкой. Я сказал:

– Опытней таксистов шоферов не бывает. А я был таксистом. Может быть я довезу тебя до Манхэттена? Я сам давно там не был.

– Таксисты теперь берут завышенную плату, – сказала Малка, стрельнув на меня глазами.

– С красивых девушек я не беру завышенной платы. – Малка кокетливо улыбнулась и, глядя на меня искоса, сказала:

– А что скажет Роза, когда узнает, что ты возишь на машине красивых девушек? – И все скалясь уставились на меня. Розу никак не могли знать в синагоге. Вероятно, здесь знали про каждого из своих во всех подробностях. А я был у них уже свой. Синагога – замкнутый круг. И я, состроив наивную мину, сказал:

– У меня три знакомых Розы. Которую из них ты имеешь ввиду?

– Целых три? – воскликнула Малка, комически округлив глаза. И все присутствующие расхохотались. Ланч был многолюдным. Здесь были почти все прихожане мужского пола. Однако во время бармицвы я не заметил ни Шломо, ни его сыновей. Когда в конце ланча я в кухне чистил котел, а подростки волонтеры складывали в раковину грязную посуду, я спросил:

– А где Шломо с его парнями? – Никто не ответил. Когда я пришел в офис, там была Хая и несколько пожилых мужчин, моих прихожан. Они о чем-то тихо беседовали. Я с ходу обратился к Хае:

– Что со Шломо? – И все замолчали. Хая ответила:

– Он переезжает в другой район.

– А как же его бизнес? Его лавочка?

– Он оставляет свой бизнес. – Воцарилась пауза. Пожилые евреи молчали. Я понял: в синагоге назрел какой-то скандал. Я бегом через спортивный зал направился в кухню. Ицхак был еще здесь, укладывал в шкафы неиспользованную в ланч посуду.

– Ицхак, что со Шломо?

– Он переезжает.

– Он открывает другой бизнес?

– Он больше не имеет права держать кошерные бизнесы. – Ицхак слегка покраснел, он казался смущенным. Я продолжал допрос:

– Кто лишил его этого права?

– Совет раввинов. Он продавал некошерное мясо под видом кошерного. Это подтвердилось документально. Шломо сам признался в этом перед советом.

– Ицхак, я сам видел, как Шломо выгружал кошерное мясо из траков, развозящих только кошерное.

– Антони, ты не знаешь еврейских религиозных правил. Когда мясо поступает в магазин, специальный раби должен его осмотреть и только с его санкции хозяин может его продавать. Во-первых мясо должно быть свежим, затем проверяется кошерность. Опытный раби может сам определить кошерность, – по цвету, запаху, волокнам, даже по цвету сухожилий и костей, с одного взгляда может определить каким способом был зарезан бык или теленок. После этого раби читает отрывок священного текста. – Я тут же спросил:

– Сколько должен платить хозяин за все это?

– Учитывая тяжелое материальное положение Шломо, с него полагалось только полтораста долларов в неделю. Другие платят больше. Он отказался платить, и мясо стало считаться некошерным. А он продавал его как кошер. Это обман. Есть разные степени обмана. Такой обман на религиозной почве у нас расценивается как преступление. Кроме того, он иногда продавал мясо с обычных баз.

– У Шломо девять детей, – напомнил я.

– Теперь уже десять, – поправил меня Ицхак.

– И вы оставляете его семью без средств существования. Разве это не большее преступление, чем отказаться от языческих магий этого вашего специального раввина?

– Антони, не беспокойся о Шломо. Он уже, кажется, нашел работу. Правда, я не ручаюсь за точность.

– Наш Раби был на этом суде, то есть на совете?

– Там были не только раввины синагог, это был бруклинский совет. – Я повернулся и пошел в кабинет Раби. Он там беседовал с каким-то древним евреем. Я сказал: