– Раби, я хочу с вами поговорить. – По моему выражению лица он, вероятно, понял, что у меня серьезный разговор. Он с извиняющимся выражением посмотрел на древнего еврея, и тот вышел.

– Раби, Шломо – бедный человек. У него десять детей и нездоровая жена. Вы лишили его средств существования. Как ваш поступок можно расценивать по торе?

– Я один ничего не решаю, – сказал Раби безразличным тоном. – Решение было принято советом бруклинского раввината. Да, я там был и проголосовал за общее решение. Антони, ты не еврей и не можешь судить о законах иудаизма. Соблюдая законы Торы, евреи сохранились как народ на протяжении двух тысячелетий, пережили арабский халифат, испанский эксодус, крестоносцев, гитлеровский и сталинский холокосты. Вот почему для нас так важны все законы Торы. Шломо выдавал некошерное мясо за кошерное. Для тебя это пустяк, но для нас это нарушение одного из принципов жизни. Эти принципы – как мозаика. Вынь из нее одну мозаичину, и рисунок исказится.

– Раби, не говорите мне аллегории. Семья Шломо осталась без средств. Кто виноват? – Лицо Раби приняло жесткое выражение.

– Шломо совершил обман, который трактуется у евреев как преступление, которое нельзя прощать.

– И ваша община бросает его, его жену и детей на произвол судьбы?

– Не беспокойся о нем, Антони. Он подыскал работу, будет продавцом в мясном отделе.

– На заработок продавца невозможно содержать такую семью. Он же не ювелир, как некоторые ваши евреи.

– Это очень большой, престижный еврейский магазин. Шломо там будет иметь все покрытия и заработок, достаточный для содержания семьи. – Раби помолчал, сказал: – Антони, дай слово, что никому не расскажешь.

– Даю, – и я кивнул головой.

– Я знаю, ты не болтливый. Так вот. Это я устроил Шломо на эту работу. У меня есть старый друг, который занимает высокий пост по контролю торговли. У меня был с ним длинный разговор, куда серьезней, чем сейчас с тобой. Но я убедил его помочь. Так что у Шломо теперь надежное место. Никто в нашей синагоге не знает о моем участии этом деле. Сам Шломо тоже. Он что, твой друг?

– Да.

– Не говори ему об этом. – Я кивнул, а выходя из кабинета сказал:

– Спасибо, Раби.

На другой день с утра я пришел навестить Шломо. Он был занят погрузкой мебели в его обшарпанный вэн. Ему помогали два знакомые мне подростка из синагоги. Я тоже стал помогать. Когда мы с Шломо пихнули к самой кабине раскладной диван, вэн скрипнул и слегка накренился.

– Рессоры изношены, – сказал Шломо. – Довезти бы только мебель. Заказы больше не нужно развозить. – Я заключил:

– А после перевозки можно его и на свалку.

– Да, – согласился Шломо. – Только детей надо иногда куда-нибудь отвозить. Я потом куплю подержанную машину в рассрочку. – Я сказал:

– У меня есть подержанный «линкольн» в хорошем состоянии. Могу предложить. – Шломо посмотрел на меня безлико. У него, как у некоторых евреев, всегда было бледное безликое лицо.

– У тебя же был «мустанг», – напомнил он.

– Да. А «линкольн» я купил недавно по случаю. Сперва он мне понравился, а потом я решил, что такая большая машина мне ни к чему.

– Сейчас у меня нет денег.

– Даже двух долларов? – Шломо недоуменно уставился на меня. Я стал пояснять: – Дарственную сложно оформлять. Проще продать, а в графе «цена» поставить два доллара. Так обычно делают.

– Нет, я могу только купить. В рассрочку.

– Вот я и предлагаю. За два доллара. В рассрочку.

– Нет, я не люблю быть обязанным.

– А ты и не люби, просто купи.

– А машина в хорошем состоянии? – подозрительно спросил Шломо.

– Я же сказал: в хорошем. Можешь хоть сейчас проверить. – В этот же день мы заключили купчую и заказали новые номера. Шломо держался натянуто и произнес «спасибо» невнятной скороговоркой. Вероятно, он все никак не мог поверить, что я дарю ему подержанный «линкольн» в хорошем состоянии. И только через два дня, когда он получил новые номера для машины, он сказал:

– Спасибо, Антони. Я давно понял, ты такой. – Итак, «линкольн», наконец, получил вместе с новыми номерами нового постоянного хозяина. Шломо поселился недалеко от своей новой работы в полуподвальной квартире из пяти комнат, в которой с присущей евреям ловкостью расселил все свое многочисленное семейство так, что еще оставалось место для игры в пинг-понг. Я приехал к нему на новоселье, и жена его не уставала благодарить меня за подарок, говорила, что такой красивой машины у них никогда еще не было. А выздоровевший пятилетний Абель с белокурыми пейсами сказал, по-детски заикаясь:

– Антони, когда я буду взрослый, а ты будешь старый и больной, и у тебя не будет денег, я тоже куплю тебе машину.

Наступила снежная зима. Вторая утренняя молитва в синагоге начиналась в семь часов, и я должен был до этого времени расчистить от снега подходы к синагоге. У меня были две лопаты: широкая и узкая. Широкая – для подъезда машин, узкая – для пешеходных проходов. И еще скребок для очистки ото льда. Вестибюль теперь был всегда мокрый от тающего снега, нужно было его протирать шваброй, чтобы евреи не натаптывали грязь в остальные помещения. Дома теперь есть развлечение: компьютер. Карточные пасьянсы я уже усвоил, стал печатать. Еще когда я печатал на пишущей машинке, я стал вести записи вроде дневника. На компьютере я стал перепечатывать свои записи и обнаружил много ошибок. В синагоге в подвале, где была детская комната, среди священных и детских книг, которые приносили сюда прихожане, оказалось много интересных книг. Здесь я прочел книгу Марка Твена «Принц и нищий», и это мне показалось интересней, чем детективы. Потом я обнаружил еще одну интересную книгу для детей. Это была книга Стивенсона «Похищенный». Она оказалась настолько интересной, что я прочел ее за два дня. В магазине подержанных вещей был прилавок со старыми книгами. Среди них я нашел еще две книги Стивенсона. Очень интересный писатель. На отдельном файле компьютера я стал записывать названия книг, которые прочел. Свои записи я стал перепечатывать с компьютера через копировальную машинку на бумагу. Бумагу я брал в синагоге. Каждый раз, когда я убирал офис, если там никого не было, я прихватывал с собой несколько листов бумаги со стола Хаи. В офисе не было компьютера, и Хая печатала на пишущей машинке. Листы для ее машинки по формату точно подходили для моей копировальной машинки.

1962 год. 1 августа. Вашингтон. Джорджтаун. Квартал гомосексуалистов. Дорогое кафе с мягким освещением. На столиках горят свечи в стеклянных конусах. Наш столик в отдаленном углу. Ник пьет скотч, я – коньяк. Салат лангуст, устрицы, шоколад. Ник любит устрицы, я – шоколад. Это Ник предложил сюда прийти. В кафе педерастов удобно встречаться, когда надо поговорить о деле. Здесь не встретишь ни знакомых, ни опасных людей. За другими столиками сидят педерасты. Они тихо разговаривают, тихо смеются, не мешают, очень даже нейтральная вежливая публика. Ник спрашивает: