Михаил Первый усмехнулся в усы и кивнул, а я принялась распоряжаться. Аркадий Пахомыч протестовал, обзывая моих людей «темными бестиями» и «дурными грубиянами», но это не помогло. Сначала отобрали чемоданчик, с обещанием сохранить и вернуть. Потом лекаря увели в баню и начали интенсивно протрезвлять. Среди проверенных веками средств был и предложенный мною нашатырь, оказавшийся едва ли не самым действенным лекарством.

Что же касается капитана-исправника, он был приглашен к ужину, где и услышал рассказ о происшествии, которое погнало Алексея в город. Мне кусок в горло не лез, и я рассказывала, почти не отвлекаясь на еду.

— Интересно, — сказал Михаил Федорович, кушавший с обычным своим аппетитом, — как же вы к человеку этому, дворовому, душой-то прилепились? В поместьях и детки барские, и жены-мужья помирают, не говоря уж о родителях, а чтоб за врачом послали — это редкость.

— Демьян хороший работник, — ответила я, — а главное, я, не зная, в чем заключается болезнь, обнадежила его родню. Люди надеются, что я помогу, а значит, я обязана помочь… Хотя бы попытаться помочь.

Думала, собеседник удивится. Но Михаил Первый взглянул на меня с пониманием.

— Сотник капернаумский, сиречь офицер римский, — заметил отец Даниил, присутствовавший на ужине, — к Спасителю послал, чтобы тот его слугу исцелил. Просил, чтобы Царь царей даровал здравие рабу.

— Да, был случай, — кивнул Михаил Федорович, — и хоть мои познания в медицине скудны, подозреваю, что при горячке в брюхе только чудо и спасет. Эх, Эмма Марковна, мне вас всегда навестить радостно, но сейчас немножко сожалею.

И я поняла, по тому и по глазам, что действительно сожалеет.

— Это почему? — спросила я.

— Потому как я лицо официальное. И дальше уж простите мой служебный цинизм — вот помер бы бедолага, как и все, кто от такой горячки помирает, записали бы в приходскую книгу, и все. Или лекарь бы приехал, стал бы его резать, да неудачно бы вышло. Мог бы потом сказать, что больной помер уже, я тело вскрывал. Да и вы вряд ли бы стали возражать — к чему человека губить.

Я кивнула. Будь сейчас в поместье царский лейб-медик, трезвый как стеклышко, такой исход операции все равно был возможен.

— А сейчас кроме лекаря здесь я, лицо официальное. У врача свои соображения могут быть, но Демьян — человек ваш, и окончательное решение за вами. Если что — мне протокол составлять о неудачной операции и ее последствиях.

— А если все хорошо будет, тоже протокол составите? — резко сказала я.

— Об удачном врачевании полицейских протоколов не составляют, так же как и о благочинном трактирном застолье, в котором без драки обошлось, — спокойно заметил Михаил Федорович и отхлебнул чаю. — Понимаю вас, Эмма Марковна, попали вы в историю. Впрочем, если врач, когда протрезвеет, резать откажется, а вы его уговаривать не будете, то тогда и протокола составлять не о чем.

— А он что, согласился по дороге? — спросила я.

— Не то чтобы согласился, но на каждые четыре версты пришлось по его словесному мемуару, как он резал при Бонапартовом нашествии и в походе заграничном. И резал, и сшивал, и чуть ли не ядра пушечные доставал из груди. Кто из пациентов жив остался — не уточнял.

Тут постучалась горничная Татьяна.

— Эмма Марковна, дохтор очнулся и спрашивает, где пациент.

Я заглянула в комнату к Демьяну. Лед подействовал: он спокойно спал, ровно дышал и казался почти здоровым, если бы я не знала про мину замедленного действия в животе несчастного.

Утро вечера мудренее — вернее, светлее. Ночное небо было безоблачным, и по всем приметам следующий день сулил хорошую погоду. А солнечный луч мои лампы не заменят.

— Постелите доктору, пусть поспит, но поднимется с петухами. И проследите, чтобы, кроме кваса, ничего не выпил. На рассвете и прооперируем.

— Эмма Марковна, — серьезно сказал капитан-исправник, — значит, вы, как помещица, настаиваете на хирургической операции для своего человека? В этом случае велите и мне постелить — я должен и лекаря вернуть полковнику, и присутствовать до окончания этой истории.

— Да, — сказала я. — Я, как хозяйка этого поместья, считаю, что моему человеку, Демьяну Заплаткину, должна быть сделана операция на брюшной полости, потому что не вижу иных путей спасения его от смертельно опасной болезни. И прошу вас, Михаил Федорович, в этом лекаря убедить. Всю полноту ответственности принимаю на себя.

Глава 31

Прежде всего я заставила себя лечь спать. Как ни странно, мне удалось заснуть и быть на ногах в пятом часу утра. То самое бодрое время, когда в ту эпоху начинались генеральные сражения и проводились казни.

Михаил Федорович уже был на ногах и, самое главное, поднял лекаря. Уж не знаю, какую работу он успел провести, но лекарь был трезв, бодр и, похоже, даже побрит. Для них уже сварили кофе, и я даже ощутила легкую ревность: умеет этот Михаил распоряжаться в чужом доме!

— Доброе утро, Эмма Марковна, — приветствовал меня исправник. — Я уже пояснил Аркадию Пахомычу, что тут творится. Больного он осмотрел.

— Очень сожалею, сударыня, — скорбно поджал губы доктор. — Сие есть воспаление слепого отростка кишки. Смертельный диагноз. Увы, помочь я ничем не смогу. Вы правильно сделали, что приложили лед к боку вашего человека, это облегчило его мучения. Теперь я могу дать несчастному лауданум, и он уйдет без боли.

— Вы главное-то вспомните, Аркадий Пахомыч, — кивнул ему Михаил. — Сударыня предлагает вам невиданную операцию совершить, за какую и немцы не берутся, да вот пока что-то не раззадорило вас.

— Да вы с ума сошли, милостивая государыня! — Окончательно протрезвевший к утру доктор смотрел на меня такими глазами, словно ему предложили пришить отрубленную голову и оживить пациента. — И вы туда же, господин капитан-исправник! А кто будет отвечать, если этот несчастный умрет у меня под ножом?! Да, я видел сию резекцию, и не единожды, даже был участником вскрытия, но в анатомическом театре, за границей! На трупе, на мертвом теле, понимаете вы или нет? Живому человеку ее сделать невозможно! Вы представляете, что нам всем будет за такой, с позволения сказать, эксперимент?!

— Вам — ничего не будет, — сухо ответила я. — Вся ответственность на мне. Вот Михаил Федорович засвидетельствует.

— На каторгу пойдете, сударыня? — ядовито