— В Бруклине так делали, — сказал Митч. — Сажают всех в обезьянник, и что потом? Потом нихера не говорят.

— Ну, — кивнул Когэн. — В общем, то же самое, отправляют на нары. А если им не скажут, что естественно, никто им ничего не скажет, там и придется им дальше париться. На нарах. И жена у меня говорила, ну, я ей сказал, говорю, я не такой крутой. И я все равно выйду оттуда как можно быстрей. Такие, как я, они даже не знают, что мы где-то есть. То ребята гораздо круче меня. Но я это понимаю. Мне кажется, думаю, она не сможет на самом деле такое принять, если оно вдруг случится. Всякий раз, как заходят плату собирать там, все знают, про это в забегаловке трындят. А она волнуется и все такое. «Ты мне только одно пообещай, что к телефону не будешь подходить там, где тебя знают». Ну я и не подхожу. Но я все равно туда почти и не лезу. Честно, мне кажется. Она не выдержит, если такое произойдет.

— Никто из них не выдержит, — согласился Митч. Официант принес мартини и пиво; Митч выпил пиво. Вытер губы. Тихонько рыгнул. — Последний раз — в последний раз она бумаги понесла на самом деле. Я ее не виню. Тогда она была гораздо моложе. Но когда мы ту штуку пробовали, в последний день? Присяжные в тот день дело рассматривают. Я встаю, а она уже встала. Не знаю, на сколько затянется, но встал где-то в пять пойти отлить, а она еще не ложилась. Говорит: «Скверно выглядит, а?» Ну а какого черта, вовсе нет. Лягаш под присягой баланду мутит, конечно, сказал, что я на место выдвинулся в полдесятого, а я когда накануне вечером туда приехал, по крайней мере за десять уже было, и присяжные ему поверили, само собой. Ну, я и говорю: нет, не выглядит. В спальню заходим, одеться. Я брюки натягиваю, на нее смотрю, как она одевается, даже не знаю, как ей это удается, как она пьет и все такое, но у нее всегда тело было как бы такое клевое, и я тут подумал, знаешь? Вот я опять отваливаю, а она пену начнет гнать, что мало не покажется, и прочее, а я же знаю, она налево ходит. Бля, в смысле, не нравится мне, как у меня от этого чувства яйца свело: я же знаю, но вот просить ее я б даже не пробовал, понимаешь? Просто потому, что я на нарах, что она должна без этого обходиться, будто со мной на этих нарах? И вот она смотрит на меня. «В третий раз я уже это вынуждена делать, Хэролд», — говорит. Митчем она меня никогда не звала, а знает, я терпеть не могу это имя… «Слушай, — говорю ей, — продолжал Митч, — никогда же не знаешь, как оно будет». — Он отпил мартини. — «Как оно выйдет, нипочем не угадаешь…» А она мне, — сказал Митч. — «Ну а ты знаешь, как оно выйдет, ты считаешь, и я думаю, так оно и будет, только вот не знаю, смогу ли опять…» Так и вышло, — продолжал Митч. — И когда бумаги пришли, мне надо было их подписывать, пусть берет чего хочет, если она хочет этого. Она дважды уже через это проходила. Девка ничего мне не должна. Ей, вероятно, все обрыдло. Но потом я ее попросил приехать ко мне на свиданку, говорю: «Марджи, послушай, знаешь что? Ты этого хочешь, ты на самом деле уверена, так давай. Только что тебе это даст, а?» А ей было, тогда ей лет тридцать девять было, к сороковнику. «Дети все равно у тебя, тебе по-любому понимать надо — я выйду, я ж не целую вечность сидеть буду, и тебе придется встречаться со мной, когда я к ним приезжать буду повидаться. А я не собираюсь с ними не видеться, не приезжать. Мы вместе уже давно. Если только — если только у тебя действительно никого другого нет, кто тебе нужен, ага?» Видишь, я знал, что она с этим парнем встречается. Ну и она мне ничего. А я говорю: «Послушай, ради меня, а? Ничего пока не делай. Ты в последний раз, когда я откинулся, мы тогда оба сильно моложе были и прочее, ты тогда взяла и решила». А она на меня смотрит. «А ты мне тогда обещал, — говорит, — обещал мне тогда, что все, завязал. И я вот опять, и ты мне опять будешь обещать, и я буду опять ждать пять лет, и еще шесть пройдет, а потом ты опять что-нибудь сделаешь». — «Марджи, — говорю, — сказал Митч, — что мне тебе сказать? Я знаю. Ты права. Но я тебя одно прошу, ты так можешь, дождись, когда я опять выйду. Потому что я не знаю, кто этот парень», — продолжал Митч, — а я, конечно, знал. Я все узнал через два дня после того, как она с ним первый раз была. Он-то ни при чем, я понимаю. «Я, по крайней мере, ты, по крайней мере, для меня это должна: я должен с тобой быть так же, как и он. Потому что мы же всегда хорошо ладили». Тут она давай плакать и головой качать, и я тут задумался. Но не стала. И нормально. Я думаю, знаешь, знаешь же про детей? Наверно, нет. — Митч допил мартини.

— Тебе этого больше нельзя, — сказал Когэн. — На жопу сядешь, если еще вкепаешь.

— Разберусь, — ответил Митч. — Я бухал, когда ты из папашиного хуя еще не вылупился. Не надо мне рассказывать, что делать, а что нет. — Он подманил официанта. Дважды показал на пустую кружку Когэна. — Никто ничего про детей не знает, — сказал Митч. — А вот им круче всех приходится. Наверно, это их пуще всего и доконало, какими они выросли и все такое. Никчемные они. То есть сами по себе неплохие. Дочка у меня вообще нормальная. А вот сынок — вообще со мной никак. И я думаю, вот что самое смешное, да? Думаю, она-то именно для этого так и сделала, а им, наверное, все-таки было б лучше, если б нет. Думаю, потому-то она так сильно теперь и киряет.

— Я думал, с ней все в порядке, — сказал Когэн. — Когда мы там во Флориде.

— Было, — сказал Митч. — Слушай, когда я там был, с ней и было все в порядке. Когда я туда приехал. На самом деле все в порядке. Я сам в это верил. Только, понимаешь, то был первый раз, когда с ней было все в порядке, а после я видел, что произошло. С ребятами поговорил, у всех кто-нибудь такой есть, и в первый раз они стряхивают, знаешь, всегда считаешь, что стряхнули, ну и все на этом. Они так всегда считают, сами так думают. Но не стряхивают никогда. Никто уже больше потом порядочным не становится, никогда. Я вернулся, в общем, дома где-то с месяц, и мы с ней туда и сюда, то и сё, ну, я даже не знаю, что это, понимаешь? Но не жалел, что сюда приехал, я те так скажу. Она опять за свое. Когда они такие, их на аркане не оттащишь. Получается одно — некоторое время не притрагиваться. Мне кажется, с ними в конце концов что-то происходит. Я уезжаю — на эту штуку опять отвалил, а она опять с горки покатится раз и навсегда уже, не успеют меня в полняк влатать. А на этот раз, ух, я узнаю, беру у нее все бумаги и теперь уже подписываю. Слишком, блядь, для меня это жестко.

Официант принес две кружки темного. Обе поставил перед Митчем. Когэн сказал:

— Счет.

Официант кивнул. Митч выпил пол первой кружки.

— На тебя какое-то жуткое количество говна свалилось, — сказал Когэн.

— Эй, — сказал Митч, — слушай, знаешь? Что тут сделаешь? Стараешься как можешь. Думаешь, вообще из страны уеду, как какой-нибудь ебаный уклонист или кто-то? Ну нахуй. Все равно разницы никакой. Что мы делаем?

— У нас вот что, — ответил Когэн. — У нас два парня. На самом деле их четверо, но одного, вероятно, близко нет, и я не уверен, на самом деле нам другой нужен. В общем, у нас два парня точно, и один меня знает, поэтому вот.

— Ну, — сказал Митч, — мне двойная, значит, что ли? Парни эти где-то тусуются или как?