– Хотел устроить каверзу.

– Так вот зачем вы здесь? Чтобы довести меня до беды?

– Довести? Нет. Как раз наоборот. Однако не все еще потеряно. По вашим же собственным словам, если вы слышите молчание дочери, значит, она еще не ушла.

– И как же вы предлагаете ее удержать? – Струлович рискнул заглянуть в полуприкрытые глаза Шейлока. – Запереть все двери?

Он отстраненно наблюдал, как его слова повисли в воздухе, как распахнулись ставни, закрывающие окна Шейлока, и внутрь повеяло отвратительным, сладковатым запахом коз и обезьян.

Каверзу можно устроить и вдвоем.

Однако своих дверей он запирать не стал.

Когда Струловичу нужно что-то обдумать, он обычно делает это в обществе Кей.

Если притвориться, будто они все еще могут обсуждать важные для них обоих вопросы, не придется обдумывать хотя бы одного: свою роль в ее упадке. Несмотря на заверения врача, Струлович знал, что сделал жизнь Кей невыносимой. Виною тому не только вечные ссоры с Беатрис. Виною тому он сам – кто он такой, что собой представляет, во что верит сегодня и не верит завтра, его воспаленное еврейство, которое то вспыхивает, то затухает, но всегда создает неудобства, словно полоумный жилец, нарушающий покой домашнего уклада.

Когда Струлович женился во второй раз, отец снова принял его в лоно народа Израиля. Однако Кей была еврейкой только на толщину ногтей – не то что Струлович, который оставался евреем, даже когда не считал себя таковым. Она преподавала религиоведение в светском колледже – уважение к чужим верованиям, уважение к себе, к своему телу, к окружению. Так уж получилось, что она такая, а они другие. Вот и все. Кей не вздрагивала, когда встречала на улице араба. Не вздрагивала она и при виде хасида. Ее не окружали со всех сторон враждебные последователи чужой веры и фанатичные приверженцы своей. Строго говоря, Кей вообще не исповедовала никакой веры. Струлович, или Струло, как она его называла, тоже – по крайней мере, так он утверждал. И, возможно, был прав. То, что он исповедовал, превосходило по силе любую веру, с которой доводилось сталкиваться Кей, и напоминало скорее безумие, лихорадку. Если бы ей пришлось читать об этом курс, она бы назвала его «иудеофрения».

Курс иудеофрении для студентов второго года обучения.

– Ошибаешься, – говорил Струлович. – Мне просто все равно.

Но даже его безразличие больше напоминало горячку. Он не ходил в синагогу, чтобы не раздражаться, однако все равно раздражался.

– Только посмотри на них! – негодовал Струлович, проезжая мимо синагоги субботним утром. – Пришли в своих чертовых ермолках! Каждую неделю – ходят и ходят! Неужели никогда не забывают? Неужели у них других забот нет?

– Оставь их в покое, – отвечала Кей. – Ты не хочешь ходить в шул[54], они хотят. Это их выбор. Какое тебе дело?

– Совершенно никакого.

– Тогда почему ругаешься?

– Потому что они молятся.

– И что?

– Быть евреем не значит только молиться.

– Для тебя – нет. Для меня – нет. Для них – да.

– «Для меня – нет, для них – да»! – кричал в ответ Струлович. – Кей, это не по-еврейски! Так говорят христиане. Наш народ ценит А больше, чем Б, потому что А верно, а Б ложно. Вот что называется этикой. Вот чем мы славимся. «Для меня – нет, значит, для них тоже нет!»

– Струло, почему тебя так волнует, что по-еврейски, а что нет?

– Ни капельки не волнует. Плевать я хотел на всех евреев вместе взятых.

На следующий день он швырял в мусорную корзину выпуск «Гардиан» и кричал, что евреи на грани уничтожения, а виной тому – газета «Гардиан».

В ответ Кей удивлялась, почему он не уехал в Израиль и не вступил в Международную организацию по сотрудничеству в увековечивании и изучении Холокоста.

– Израиль? При чем тут Израиль?

– Я думала, ты сионист.

– Я? Сионист? Ты с ума сошла!

– Тогда зачем сжигать «Гардиан»?

– Я не сжигаю, а выбрасываю. Странно, что ты сказала «сжигать». Оговорка по Фрейду. Тебе вспомнились крематории. Вот что делает чтение «Гардиан».

– С чего бы мне вспоминать о крематориях, читая «Гардиан»?

– Эта газета ненавидит Израиль, а Израиль – единственное место, где можно будет спастись, когда снова заработают крематории.

– Так ты все-таки сионист!

– Только когда читаю «Гардиан».

А затем появилась Беатрис. Беатрис – дитя их зрелых лет, поздний дар Божий, по выражению самого Струловича. Как Исаак, что чудесным образом родился у смеющейся, неверящей Сары. Исаак – смех. Беатрис – радость.

– Господи, Струло! – восклицала Кей. – Ты говоришь так, будто нам обоим перевалило за сотню. Давай не будем вмешивать сюда Бога.

Но все же согласилась назвать дочку Беатрис.

Беременность была непростая, а роды тяжелые. Струлович видел, что они отняли у жены все силы, которые она так до конца и не восстановила. Поэтому, решил он, ответственность за дочь ляжет на него: он должен проследить, чтобы Беатрис не сбилась с пути истинного и исполнила то высшее предназначение, которое он увидел в ее рождении.

Не еврейское воспитание – Боже упаси! – а еврейское сознание. По крайней мере в том, что касается еврейской свадьбы. Не столько еврейской свадьбы, сколько мужа из еврейской семьи. И даже это было преувеличением. Мужа не из нееврейской семьи – вот что имел в виду Струлович.

– Согласна: хорошо, если она найдет себе мальчика, который нам обоим понравится, – ответила Кей. – Что же до всего остального…

– Всего остального!.. Все остальное, Кей, и определяет меру нашей серьезности.

– Ты иудеофреник, – напомнила она.

Беатрис, когда подросла, стала ее подзадоривать.

– Скажи ему, мама! У мужика явно не все дома.

– Не называй его мужиком, дорогая. Он твой отец!

– Разве? Знаешь, что он мне вчера сказал? Что я способствую победе Гитлера!

– А что ты делала?

– Ничего. Целовалась. Даже не то чтобы целовалась – просто чмокнула кое-кого на прощание.

– Где?

– У нас на крыльце.

– Кого?

– Не знаю, как его зовут. Фен, кажется. Он китаец.

Ага, подумала Кей, Фен, а не Фишел.

Она спросила мужа в лоб, действительно ли он сказал дочери, что, встречаясь с китайским мальчиком, она способствует победе Гитлера. Если бы это оказалось правдой, Кей бы с ним развелась.

Струлович благоразумно пошел на попятный.