Она не обращала внимания на ежедневные сводки в газетах, на репортажи и заявления, на умные мысли и высокие мотивы, с помощью которых политики, генералы и духовные отцы нации ежедневно объясняли, насколько все неотвратимо, почему все так неизбежно, почему все должно быть так, а не иначе, – Мария просто чувствовала, что великий, сильный Германский рейх решил уничтожить сам себя, потому что стал для себя самого непереносим, и хотел попутно уничтожить как можно больше людей, и что идет самоубийственная гонка, и что рейху очень бы хотелось уничтожить попутно весь земной шар. Поэтому 1918 год она восприняла как победу жизни над смертью: все, кто выжил, победили, они выстояли в сопротивлении самоубийственному призыву отчизны.

Из игральных карт, которые остались от Йозефа, она сшила маленький домик, в нем сосредоточен был теперь весь ее мир. В этот домик она поставила портрет Йозефа, а рядом – портрет своего мертвого брата и фотографию маленького Йозефа, тоже мертвого. Она работала ради своих детей на конвейере в Дальбуше, отделяя уголь от породы. Куда подевалась вся ее мягкость – она сама обратилась в камень с острыми краями, которые могли ранить, она стала жесткой, чтобы выжить в этой жизни, но для жизни в ее душе уже не оставалось места, она победила смерть, но и жизнь в себе тоже убила.

Когда ее наконец уговорили начать жизнь еще раз, она нехотя вышла замуж, больше ради детей, за другого Йозефа, забойщика из Дальбуша, – он когда-то дружил с ее Йозефом. Свадьба напоминала поминки, хотя все старались, чтобы этот день в кои-то веки был похож на праздник, но все были слишком ожесточены, слишком устали, чтобы выдавить из себя хоть подобие улыбки.

Может быть, у Марии больше не было сил повернуться к жизни лицом, она умерла в канун Рождества после родов, попрощавшись с дочерьми, Марией и Гертруд. Рождественскую елку тут же убрали, жизнь без лишних слов показала девочкам свое истинное лицо.

В день всеобщей мобилизации Густав появился на пороге дома, неся кипу дюссельдорфских газет, опустился на ступени лестницы и попытался разобраться в ситуации. Газета «Генераль анцайгер» сообщала, что пути назад нет, что для Германии открыт только один путь – вперед, что поведение врага носит на себе отпечаток намеренного оскорбления, что наш народ окажет небывалое сопротивление, а богиня победы впряжет своих лучезарных коней в колесницу нашего верховного главнокомандующего, ибо Господь направит наши войска и, как и прежде, дарует нам победу, если все немецкие мужи, как один, изъявят готовность пролить кровь во имя славы и величия Германии.

Газета «Фольксцайтунг» сообщала, что банки не принимают бумажные деньги, продавцы их тоже уже не берут, но поскольку население не особенно обеспечено золотом и серебром, то у немецкого народа в настоящее время есть только одна насущная проблема: где взять хлеб, картошку, сало и прочие отнюдь не стратегического свойства вещи. Один крупный штабной генерал из Берлина выразил по поводу самоуправства банков свое явное недовольство, на что патриотически настроенные деловые круги немедленно прореагировали, найдя той же ночью компромиссное решение: в три-четыре раза повысили все цены, обесцененные банкноты все-таки стали принимать, но очень нехотя, с крайне недовольными лицами, однако уведомили уважаемых покупателей, что, к сожалению, требуемых продовольственных товаров на складах нет и достать их где-либо не представляется возможным.

Хотя обер-бургомистр Дюссельдорфа заверил всех, что продовольствия в городе достаточно и что Германия еще никогда не имела в своем распоряжении такого большого количества денег, и то и другое исчезло еще до того, как прозвучал первый выстрел, – пропало напрочь, испарилось, куда-то делось, словно никогда и не бывало, никто не мог вспомнить, когда все это было, никто никогда и не слыхивал ни о деньгах, ни о продуктах. Если в магазине покупатель клал на прилавок банкноту, то продавец взирал на него с крайним удивлением и спрашивал, что означает этот странный церемониал.

Густав был бы не прочь подробно поговорить о том, как война, которую ведут во имя славы и величия страны и ее граждан, еще до своего начала настолько разоряет и страну, и людей, что мгновенно воцаряются бедность, отчаяние и голод, что одна только весть о войне повергает всю страну в нищету и никакой враг не мог бы добиться такого успеха, – можно считать, что война уже проиграна. Но времени для размышлений теперь не оставалось, у каждого в кармане уже лежало судьбоносное письмо от имени государства.

Вампомочь отправился на свой важный пост на складе гробов, единоличным владельцем которого он недавно стал.

Отец Абрахам торговал теперь металлоломом, потому что сыновья отправились на войну и пришлось взять их дело в свои руки. Он удивлялся тому, что старое железо, которое просто так ржавело во дворе, было возведено теперь Германским рейхом в ранг важнейшего источника сырья.

У Вильгельмины в магазине очень быстро закончились все товары, и, поскольку никаких поставок больше не было, она сидела возле пустых полок, привычно оглядывала их все снизу доверху, храня в памяти расположение товаров: если когда-нибудь товары вновь появятся, место для них будет уже предусмотрено.

Густав, который уже при медицинском освидетельствовании обеспечил себе надежные тылы, поразив комиссию художественным сочетанием слабого сердца с документом об окончании краткосрочных медицинских курсов, остался в Дюссельдорфе санитаром. Но приятной должностью это было только в первую неделю войны. А потом война начала извергать из себя свою блевотину, свои отбросы и нечистоты и кровавыми гнойными сгустками выплевывать их на священную землю Родины. Составы, которые везли солдат на фронт, возвращались в качестве санитарных поездов с теми же самыми солдатами, и через несколько недель уже начинало казаться, что ранеными возвращается больше солдат, чем с песнями уезжало на фронт.

В Дюссельдорфе трамвайные вагоны переоборудовали в лазареты, чтобы ускорить разгрузку санитарных поездов, загнанных на грузовые вокзалы в Билке и Дерендорфе между товарняками, на которые с громкими криками «Взяли!» и «Поберегись!» грузили тяжелые орудия; носилки с ранеными, напротив, уносили почти бесшумно. Густав каждый день ездил в этих трамваях-лазаретах через весь город, сопровождая весь этот стонущий, кричащий, извивающийся в болезненных судорогах на каждом повороте и на каждом стыке рельсов груз, – людей, каждую секунду находящихся на грани жизни и смерти. Он ехал мимо длинных очередей, в которых стояли отупевшие, отчаявшиеся люди, – за картошкой, за супом у раздачи на полевых кухнях, за брюквой, за продуктами, которые выдавали на особых пунктах по карточкам, женщины, дети, старики, в своей однообразно серой одежде они, словно накрытые одной маскировочной сеткой, превратились в единый организм, который непрерывно вытягивался, рос и, разбухая, заполнял собою все пространство между домами.

Отец Абрахам, который теперь охранял картофель для Германского рейха, считал свое нынешнее занятие деградацией, ведь как-никак раньше под его присмотром были ювелирные лавки, склады ковров, магазины деликатесов, и частенько он сидел вместе с Вильгельминой, Густавом и господином Вампомочь, который, устав от коллективных гробов и братских захоронений, от стандартных проповедей и неимоверного количества мертвецов, теперь не находил должного удовлетворения в своей профессии, и так все вместе они сидели в подсобном помещении магазина при свете свечи, которая бросала на стены трепетные тени. Они смотрели на пламя свечи, но ее свет утопал во тьме, которая его окружала, он не отгонял ночь. Если удавалось добыть картошку, то тогда безо всякого жира жарили на сковородке оладьи из тертой картошки, которые навевали воспоминания о лучших временах.