Напрасно беспокоишься. С ним все хорошо. И с остальными все будет хорошо.

Время шло, и она постепенно доела грибы. В лесу стемнело, она снова потеряла след и, ругая себя, тихо брела по кочкам. Остановившись под высоким кленом, она заплела косу и убрала прилипшие ко лбу волосы. После восхода солнца лес наполнился гомоном птиц, шорохом дождевых капель и шелестом маленьких лапок. Она чувствовала их крошечные импульсы и пыталась с помощью кеннинга нащупать чувство страха, которое могло остаться после появления здесь арашиторы. Но теперь, когда наступил вечер, она не улавливала ни искр, ни сердцебиения теплых тел, пушистых или покрытых гладкими перьями. Лес накрыла тишина – потная, тяжелая, как заплесневелое одеяло.

Что-то не так.

Пробираясь сквозь заросли, она присела на четвереньки, стараясь как можно меньше шуметь. Глаза метались во мраке, пульс учащался при каждом шорохе или движении тени. От пропитанной дождем земли поднимался пар, заволакивая лес туманом. Сквозь зеленый навес сюда проникали слабый свет заходящего солнца и холод медленно, но уверенно надвигающейся ночи. Ни птичьего крика. Ни шелеста ветра. Только тяжелый стук дождевых капель и тихий шорох листьев под ногами.

Хищник?

Прикоснувшись к татуировке лисицы на удачу, она снова настроилась на кеннинг, пытаясь уловить импульсы арашиторы или, может быть, голодного животного, которое преследует ее, прячась в зеленых зарослях.

Ничего. Лишь пустота вокруг, изредка нарушаемая скрипом старого дерева, дыханием дремлющей земли. Она почувствовала себя очень одинокой и испугалась даже больше, чем когда на них напал волк или когда на нее набросилась змея.

Осторожно она двинулась дальше.

В тумане возник неясный силуэт. Развалины стен из необработанного гранита, покрытые лианами и густым мхом. Храм. Разрушенный. Ветхий. Возвышаясь над лесом, он прислонялся к склону горы, враждебно и мрачно выглядывая из густых алых зарослей дикого кровавого лотоса. Юкико судорожно сглотнула, отводя взгляд от кощунственных кандзи, вырезанных на камне, – темные слова, взывающие к темным сердцам. Что-то было не так в этом месте – она нутром ощущала его неестественность. Вырезанные иероглифы как будто застыли у нее в голове притаившимися в сумраке тенями и сочились злобой. Имя.

Леди Идзанами.

В тумане раздался пронзительный крик – где-то далеко от ужаса закричало какое-то животное или птица. Сердце Юкико глухо билось в груди, по коже тек холодный пот.

Это храм Темной Матери.

Она повернулась, чтобы уйти, и в этот миг с деревьев у нее за спиной спрыгнуло чудище. В два раза больше человека, с длинными, как у обезьяны, руками, покрытыми веревками сухожилий. Кожа чудища была синей, как кобальт. Лицо напоминало страшные маски железных самураев Йоритомо. Но только вместо полированного металла это лицо было вырезано из жуткой перекошенной от злобы плоти. Широкий ухмыляющийся рот с двумя железными клыками, торчащими по краям. Между острыми, как пила, зубами болтался длинный черный язык. В темных глазницах тлеющим углем горели глаза, озаряя ржавым сиянием кривую усмешку. Огромные руки сжимали боевую железную дубинку, покрытую шипами, на шее болталась веревка с нанизанными круглыми бусинами, каждая размером с голову Юкико. На полированном ониксе были вырезаны те же самые богохульные кандзи, что и на стенах храма.

Он спрыгнул на землю, присел на корточки и, опираясь огромной ладонью о землю, разглядывал ее своими ужасными светящимися глазами. Затем взревел, и рев его эхом пронесся по ржавому небу.

Аматерасу, Богиня Солнца, защити меня.

Монстры из сказок, кошмарные чудовища, которыми разгневанные родители пугали непослушных детей. Никогда, даже в своих самых черных думах, она и представить не могла, что они действительно существуют.

Вдали Юкико услышала ответный рев.

О́ни.

Как хочется есть.

Урчит живот. Стерты лапы.

Разит влажным зноем и гниющей зеленью. Песнь бури, ревущей над головой, первородная, глубинная, разрывает желаниями его грудь. Ее зов – как притяжение – тянет вверх, как луна притягивает приливы и отливы. Но крылья… Не могут лететь. Жалкие обезьяноподобные искалечили его. Напугали. Разорвали его на куски.

УБЬЮ ВАС ВСЕХ.

Дичь слышит его на расстоянии и успевает ускользнуть. Опавшие листья и сухие ветки хрустят под неуклюжими когтями, крылья шуршат по мокрому подлеску, шумя громче самого Райдзина. Мелкие млекопитающие чувствуют его издалека. Нет охоты. Нет пищи.

КАК ХОЧЕТСЯ ЕСТЬ.

Так он и бродил. Долго. Далеко. Не сосчитать шагов. Вода текла вниз по склону, поэтому он спускался вниз, надеясь на реку и зазевавшуюся жирную рыбу. Он брел, стараясь не обращать внимания на бурчащий живот, на изуродованные крылья и перья. Ярость от того, что они сделали с ним, не утихнет, но будет расти и кипеть до тех пор, пока он не набросится на них и не растерзает острыми, как лезвия, когтями и клювом. Он вырывал молодые растения с корнями, валил на землю сухие стволы, и его разочарованный рев летел над грохочущими облаками.

Безответно.

Потом, позже, он будет стоять там, выгнув грудь и расправив хвост – перо к перу, склонив голову под тяжестью своего оперения. И глубоко внутри лишь одна мысль змеей возникнет в его голове и прошепчет раздвоенным ядовитым жалом истину, которую невозможно отрицать, – истину, которую можно высечь на хребте самой матери земли.

НЕ НАДО БЫЛО ЕМУ ПОЯВЛЯТЬСЯ ЗДЕСЬ.

Он побрел дальше. Спотыкаясь о ветви зарослей изумрудно-зеленого цвета, неуклюжий, как новорожденный щенок. Снова и снова думая лишь о мести и освобождении, созидании и разрушении. А затем, среди затухающего эха его рева и грохота черных облаков, и голоса воющего ветра, он услышал крик, летящий среди ветвей древних деревьев.

Пронзительный вопль.

В ту же секунду он понял, что это рыдает детеныш обезьяны. Тот, который разговаривал с ним, освободил его из клетки, спас его от страшной смерти в огне. Она кричала от ужаса, не переводя дыхания, в отчаянии. И в ответ на ее песню страха эхом до него донесся рев. Глубокий, как могила. Жуткий, булькающий. Рев этот звучал позади него. Придется вернуться к каменным развалинам и вонючей могильной земле, от которой, как он хорошо знал, следует держаться подальше.

Он принюхался. Пахло смертью. Слышался звук бегущих ног на расстоянии: одна пара ног бежит легко, как сны облаков, другая тяжело вколачивает ступни в землю. Падают деревья, слышен рев гнева и боли. И он подумал о детеныше обезьяны под дождем, наполнив свой разум жалостью к ней, жалостью, которой не желал, помня о своих изуродованных крыльях. Он подумал о ее дрожащих пальцах, пытающихся открыть замок его тюрьмы, пока к ним рвались голодные языки пламени. Он подумал о том, что долги нужно платить, услышал ее голос в своей голове; вспомнил о тех словах, которые заставили его почувствовать вину.