– Грамазин называл Калюжного на «вы»?

– Он со всеми был на «вы». Такой старомодно-вежливый тип людей, которые сейчас уже не встречаются. Кстати, в тот день, когда я слышала этот разговор, и в тот, когда Бориса Петровича убили, мой любовник был в Москве и сюда не приезжал. Так что к убийству он никакого отношения иметь не мог. Я рассказала ему про убийство и кражу в галерее, и он сразу же сказал, чтобы я не вздумала скрывать нашу с ним связь. Мол, мы ни в чем не виноваты, а потому прятаться не будем. Вот его визитка, можете проверять.

Она достала из сумки и швырнула Дорошину чуть ли не в лицо ламинированный прямоугольничек с буквами и цифрами. И Дорошин с преувеличенной вежливостью подписал ей пропуск. Отчего-то видеть Алену ему было невмоготу.

* * *

Питер встретил необычным для него морозом и красотой, от которой даже становилось больно дышать. Или виной этому тоже был мороз? Дорошин любил этот город. Почему-то именно в Питере на него накатывало острое и необъяснимое чувство счастья. Оно возникало сразу по выходе с Московского вокзала на площадь Восстания, откуда глазу открывался уходящий вдаль Невский с едва видневшимся вдали шпилем Адмиралтейства, а налево деловито убегала Лиговка, когда-то хулиганская, а теперь до невозможности деловая.

Виктор всегда пытался выкроить время, чтобы пройти весь Невский пешком, постоять перед Казанским собором, заглянуть в знаменитый «Дом книги», который все называли «Домом Зингера», попить кофе в Литературном кафе, пройти под триумфальной аркой Главного штаба на Дворцовую площадь, в тысячный раз вытереть внезапно выступившие при виде Эрмитажа слезы, проведать Медного всадника, если позволяет погода, подняться на Исаакий, а на обратном пути обязательно покормить голубей в Катенькином садике, зимой, впрочем, закрытом для посетителей.

Он отдавал себе отчет, что его пеший тур по Питеру с головой выдает провинциала, но не стеснялся, поскольку Питер, в отличие от Москвы, не страдал избытком столичности, не высмеивал назойливых и слишком зачастивших приезжих, а спокойно принимал их визиты, если и без особого радушия, то точно с аристократической вежливостью. Эх, настоящие манеры не вытравишь, если они врожденные.

Сегодня Невский с его суетой и величием одновременно был особенно прекрасен. Новогодняя иллюминация, сделанная в виде светящихся корон, раскинувшихся над проезжей частью, заставляла замереть в восхищении. Улица выглядела как победительница мирового конкурса красоты, неся усыпанную бриллиантами диадему с горделивым достоинством. Витрины магазинов и кафе переливались как украшенное стразами платье, снег, выпавший ночью и еще не до конца раскатанный машинами, лежал пенным сверкающим шлейфом, перед которым хотелось встать на одно колено, чтобы его поцеловать.

Поймав себя на подобном дурацком желании Дорошин вдруг рассердился на себя за повышенную чувствительность, которую не пристало иметь взрослому мужчине, да еще и целому полковнику, и покосился на стоящую рядом Елену Золотареву, не видит ли она его щенячьего восторга.

Она не видела, потому что вовсе на Дорошина не смотрела. Ее взор был направлен на блестящий, переливающийся, искрящийся Невский, и в нем отражался такой же детский восторг, который испытывал сейчас Дорошин.

– Боже мой, какая красота! Какая невозможная красота, Виктор Сергеевич, – проговорила Елена, прижав к раскрасневшимся щекам руки в белых варежках с вышитыми красногрудыми снегирями, сидящими на еловых ветках. Варежки выглядели умильно, впрочем, как и сама Елена.

Дорошин со вчерашнего вечера не мог оправиться от изумления, вызванного внезапной для него переменой в ее облике. Когда она вошла в купе поезда, он даже не сразу узнал Золотареву, поскольку вместо ставшего привычным чучела в бесформенной юбке, свитере-обдергушке и лохматой тяжеленной дубленке, под полку деловито запихивала небольшую спортивную сумку высокая, хорошо сложенная молодая женщина в не очень дорогих, но отлично сидящих джинсах и ярко-красном пуховичке, оставляющем место для фантазии на тему крепкой подтянутой попки.

Фигура, впервые на его памяти не скрытая развевающимися тряпками, оказалась вполне себе ничего, в аккурат такой, какие нравились Дорошину – не толстой, подтянутой, с наличествующими в положенных местах выпуклостями. Золотарева была, конечно, выше и крупнее Ксюши, но отсутствие хрупкости ее отнюдь не портило. Она была, как сформулировал для себя Дорошин, вся ладная, и видно, что твердо стоящая на земле, а не витающая в эмпиреях.

Вторым потрясением стало отсутствие на носу очков, обычно закрывающих пол-лица. Лицо оказалось тоже вполне себе симпатичным, с нерезкими, но довольно гармоничными чертами, аккуратной лепки, хоть и немного длинноватым носом и большими внимательными серыми глазами, опушенными длинными, очень длинными ресницами. Рот у Елены, пожалуй, был чуть великоват для ее лица, но это, странное дело, не портило его, лишь прибавляло экспрессии. Полные, не тронутые помадой губы отчего-то напоминали Дорошину корзину, полную спелой летней вишни, которую так и хотелось ненароком стащить, чтобы бросить в рот, раздавить сочную сладко-кислую мякоть, ощутить, как ароматный сок растекается по нёбу, щекочет язык.

Волосы, впервые со времени их знакомства, не закрученные в тугой узел на затылке, а собранные в высокий хвост, оказались вовсе и не жидкими, а густыми и блестящими. Даже непонятный русый цвет оказался похожим на молочный шоколад. Толстый вязаный свитер с высоким горлом оттенял цвет губ, и вся она как нельзя лучше подходила под определение «вишня в шоколаде». С коньяком, конечно.

Бывают же такие превращения! Впрочем, одной женщине он уже сегодня нахамил, пытаясь сформулировать произошедшую в ней перемену. Вон как обиделась Алена Богданова, когда он сказал, что ее старая одежда походила на дешевку с вещевого рынка. Аж взвилась! Обижать Золотареву, которая в командировке должна была стать его союзником и соратником, он не хотел, поэтому об изменениях в ее облике лучше было бы умолчать. Отец всегда говорил: «Молчи, за умного сойдешь». Прав был, ох как прав!

– Какая-то вы сегодня не такая, Елена Николаевна, – решил не прислушиваться к отцовскому совету Дорошин. – Я вас прямо не узнал.

– Вы о джинсах? – Она счастливо рассмеялась и тряхнула головой, отчего шелковистый хвост, как у породистого коня, пришел в движение. – У меня дедушка – человек старомодных взглядов. Он считает, что женщине не пристало носить штаны, в которых ковбои пасли скот. Именно поэтому я никогда не надеваю их на работу. Или в гости. Дед считает это признаком распущенности, а я не хочу его огорчать. У меня же никого нет, кроме него. Поэтому джинсы я ношу, только когда иду за продуктами, еду на дачу или, вот как сейчас, в командировку. Дед, конечно, ворчал, потому что поездка у меня деловая, да и еду я в такое особенное место, как Санкт-Петербург, но тут я уж позволила себе ослушаться, потому что в поездке нет ничего более удобного и комфортного, чем джинсы.

– Не впали в немилость из-за того, что ослушались?

– Да что вы! Дед у меня вовсе не домашний тиран. Он вообще с раннего детства оставляет за мной право на принятие собственного решения. Впрочем, как правило, я делаю выбор, который он одобрит, но не потому, что нуждаюсь в этом одобрении, а потому, что деда обожаю и не хочу становиться для него источником расстройств и волнений. Все просто.