— Вардлин! — Голос Шерон Стоун переполнился искренним сочувствием. — Я так тебя понимаю!

— Я как раз собирался сказать, что хочу вернуться домой и быть со своей женой, но стоило мне это произнести, и мысль перестала казаться такой же верной, какой была, когда только пришла в голову.

— Вардлин? — сказала Шерон, но меня было уже не остановить.

— Может, кто-то решит, что у меня крышу снесло или еще что… а может, так оно и есть. Но дело-то с ней, со славой, вот в чем. Стоит только хоть чуть-чуть прославиться, как тут же каждое твое слово начинает вызывать уродливое эхо. Люди сходят по тебе с ума. Они повторяют твои слова, ищут в них скрытый смысл. А потом судят о тебе по тому, что сами же и придумали. И так до тех пор, пока ты сам не перестанешь понимать, что имел в виду. Скажешь слово, и тут же засомневаешься, то ли сказал. А больше всего начинаешь сомневаться в том, что ты делаешь, в том, что превратило тебя в знаменитость.

— Вардлин, — сказала Шерон Стоун, — я знаю кое-кого в Лос-Анджелесе…

— Мне нравится писать молитвы, мне нравится ездить в пустыню с женой. С меня этого довольно.

— Я знаю одного человека, который поможет тебе с этим справиться, — сказала Шерон Стоун.

— Психотерапия? Ты это имеешь в виду? — Я засмеялся. — Что ж, тоже неплохой выход.

— Мне кажется, Шерон, вы очень сочувствуете Вардлину, — сказал Ларри. — Его переживаниям.

— Да. Я правда сочувствую.

— Почему?

— Отчасти потому, что сама прошла через это, но в основном из-за книги… прекрасной, серьезной книги, которую он написал, — сказала Шерон Стоун. — А еще из-за его честности. Изумительная честность — вот что делает его таким уязвимым.

Первым вечером в Першинге я сначала провел несколько часов с Терезой в пустыне, а потом написал следующее:

Не до молитв Раскрашенной пустыне,

для святости достаточно ее молчанья,

гудения ее ветров, ее негромких криков

достаточно для выраженья жалоб.

Не до молитв Раскрашенной пустыне,

нет в них нужды у ящериц, купающихся в солнце,

ни у того отрога оранжевого, розового,

цвета жженой умбры, в полосах агата и теней,

где ангелами служат скорпионы —

и ночь не осветит молитва,

лишь брошенного мотоцикла хром

забытого, подобно часовому, на посту ненужном,

пылающий в огне зари вечерней может сделать это,

послав луч света священного из фасетки фары,

где крысы бродят по скрижалям песка,

покуда кровь их в желудке какой-нибудь змеи

не разожжет пожара.

Тереза. В ней я лежбище себе устроил,

построил меж ее костями дом и, натянув гамак

меж выступами таза, в нем улегся, и тогда,

подобно дымным двум столбам над крышкою горы столовой,

слились забвенья вместе и сроднились.

Мне ведомо в ней все: заботы, нужды, тайные грешки,

и где она хранит свой страх в эмалевой шкатулке,

которую в год раз откроет, дабы посмотреть на страхи,

в ней таящиеся, пред миром тем и этим равно:

там есть львиный клык, и сердце призрака,

и старика лицо, которое сам Бог на семени

от авокадо высек

и дал от времени до времени вещать на непонятном языке.

К ее первопричине я проделал путь, и земли всех

народов, мной встреченных в пути,

нанес на карту, что похожа на Египет, будь он

королевством воздуха,

испил от принципа, что лик ее очистил,

превратив в камею лунной белизны, из тех, что, умирая, солдат

на поле брани держит пред собою и на нее глядит,

как на ворота рая,

покуда жизнь в нем угасает и сердце перестает

чеканить марш.

Одну и ту же ложь нашептывает ветер всюду,

сказку, старую как мир.

Хранят молчанье звезды, бушует вирус, ждут пески.

Преследуемый взглядом глаз с вертикальными

зрачками, скачет кролик,

а мы, американской гнусной роскошью объяты,

насмешливо звеня монетами, гудя в автомобильные клаксоны,

музыкой пьяной маммону заклиная,

молим о спасеньи от того, чего не можем видеть,

и о том, чтобы найти любовь, хотя и знаем,

что всякий путь ведет лишь к чужакам…

Ну, довольно.

Пусть эта ночь со звездами тринадцатью во лбу,

приклеенными, точно блестки, к черному гипроку,

под шепот аккордеонов и гитар «Техано»,

станет и отчуждением, и знаменем всей жизни.

Пусть каждый вздох нарушенным обетом будет,

и каждое мгновенье грех пусть станет частью

процесса отпущения,

пусть слово каждое ритмичным эхом отзовется.

Пусть этого довольно будет.

Не до молитв Раскрашенной пустыне, совершенна

ее ночная женственная тьма, а молчанье, присущее мужчине, созерцает

пейзаж доступный, широкий и прекрасный, как могила,

снабженная иллюзией стола, двух стульев,

бутылки текилы и вазы с цветами из другого мира, —

таков эффект, достигнутый слияньем кактусов,

столовых гор и душ людских,

добытых из ниоткуда, созданных из пустоты и поцелуя

Богом Одиночества, Тем, Кто почти не умирает

здесь, в этом месте, где духи тают, стоит

лишь отвести глаза, но приходят, приходят вновь

сюда, где духи тают, стоит лишь отвести глаза…

Молитва вобрала в себя весь негатив, всю тревогу, которых я не ощущал, занимаясь любовью с Терезой, но стоило мне оторваться от нее и взглянуть в необычайно темное из-за тумана небо, как на меня накатил приступ бесстыдной стыдливости, и все произошедшее увиделось мне в контексте чисто технически сохраненной верности; а потому, когда Тереза положила руку мне на грудь и поцеловала меня в плечо, я сказал:

— Я все испортил.

— Ты имеешь в виду турне? Но ты же сказал, что тебе все равно?

— Я и сам еще не знаю.

Она перевернулась на живот, лежа на мне верхней половиной тела, и уперлась подбородком в сложенные руки.

— В чем дело?

— Ни в чем.

Туман поредел, и свет стал ярче. Ветерок приподнял прядку ее волос и бросил ей на лицо. Я отвел ее в сторону. Ее глаза прятались в карманах теней.

— У вас со Сью что-то было?

— Нет. Она была не прочь, но… Нет, ничего не было.