Деруша ведет нас по дороге вниз, в поле. Там члены группы по утрам проводят собрания. Сквозь розовый утренний свет пробивается столб густого дыма. Вокруг пылающего костра стоят человек сорок. Зрелище эффектное и торжественное. Люди принимаются петь, раскачиваясь, полусонные дети жмутся к матерям. Все одинаково одеты, на всех головные уборы, у всех пылкие взгляды. Мы погружаемся в умиротворение, будто бы попадаем в другой мир. Это по-настоящему прекрасно.

Что за изумительная открывающая сцена для документального фильма.

Вперед выступает мужчина в очках в золотой оправе, с низким конским хвостом:

– Сейчас дети исполнят песню, которую написали на этой неделе о наших братьях и сестрах в Германии.

Мальчики и девочки лет примерно трех, шаркая, выходят из толпы, заспанные, в длинных одеждах с мини-накидками. Высокими голосами они затягивают песню о сопротивлении. Спотыкаясь на словах, явно заученных совсем недавно, они выкрикивают припев, сжимая крохотные кулачки. И после этого собрание действительно начинается.

Речь на собрании идет только об одном – рейды. Взрослые называют немецкое правительство нацистами. Они говорят, что предпочтут сесть в тюрьму, нежели быть проклятыми Богом за то, что не наказывали детей. Их выступления звучат злобно и грубо.

Один человек указывает на меня и Софи:

– Эти женщины приехали из Германии и Англии. Они просили позволить им пожить у нас, позволить узнать больше о нас и нашем образе жизни. Возможно, они ответят нам, что за общество способно оторвать дитя от матери и разлучить сестер и братьев?

В детстве я больше всего боялась, что у меня заберут братьев и сестер, что нас разделят. Именно поэтому полиция и посторонние вызывали у меня ужас.

Языки пламени так близко, они будто лижут мне лицо. На мне слишком много ткани, накидка – словно удавка на шее. Оглядев собрание, я пытаюсь встретиться с кем-нибудь взглядом, надеюсь, что они увидят меня. Меня саму, а не правительство или кого-то из внешнего мира, кто пришел отобрать их детей.

Чужие взгляды опаляют, я ощущаю, как разгневаны и напуганы эти люди. У меня такое чувство, что меня сейчас бросят в костер.

Другой мужчина выходит из толпы и прочищает горло.

– Я прочту из «Белой розы»… – сделав паузу, он смотрит в сторону детей. – Так называлась группа Сопротивления в нацистской Германии. Сейчас их тексты звучат весьма актуально.

Он вновь умолкает, прочищает горло еще раз, и неожиданно из него исторгается громоподобный голос:

– Разве не правда, что в наши дни каждый честный немец стыдится правительства? Кто из нас способен вообразить масштабы стыда, что обрушится на нас и наших детей, когда пелена спадет с наших глаз и ужасающие злодеяния – превосходящие все меры падения человеческого – явлены будут при свете дня?

Эти слова были написаны о Холокосте, о некоторых из наиболее немыслимых преступлений против человечности. Но здесь, у костра, они звучат с другой целью, и значение их тоже другое.

– Мы – сопротивление. Немцы вернут нам наших детей. Мы победим царство зла и его правителей. – Вперившись взглядом в дым, поднимающийся от пламени, мужчина произносит: – Я спрашиваю себя, закончится ли когда-нибудь нацистский режим.

Он смотрит на Софи. Все вместе – его выступление, его облик, то, как он сверлит ее взором, – походит на объявление войны.

Мне хочется повернуться к Софи и успокоить ее, мой разум кипит, представляя, что она сейчас чувствует, о чем думает. Но я смотрю прямо перед собой.

– А сейчас – я объясняю для наших гостей – в следующей части собрания мы будем работать над смирением. Мы исповедуемся в наших грехах и расскажем о добрых делах, что остались несделанными, об утраченных золотых возможностях.

В огне есть сила, есть сила в ритуале, в исповеди – катарсис. И этот момент тоже наполнен силой.

Дети трех- и четырехлетнего возраста выступают вперед, чтобы рассказать, что Яхшуа нужно «сломить» в их душах: гордость, склонность неподобающе отвечать взрослым, бунтарские мысли. Некоторые говорят и двигаются будто на автопилоте, кого-то подталкивают вперед родители. У нас в «Детях Бога» имелась письменная версия этого действа: «Отчеты открытого сердца». Каждый день мы должны были исповедоваться и быть наказаны. Я помню, что приходилось постоянно придумывать грехи, потому что оставить отчет пустым было хуже.

– Я благодарен за то, что меня исправляют, – говорит маленький мальчик.

– Мне следует верить старшим, даже если моя слабая плоть склонна критиковать и сопротивляться, – вторит ему девочка лет десяти.

– Моя плоть ненавидит ограничения, и мне трудно преодолеть это, но я благодарен за возможность учиться, – мальчик лет восьми.

– Я должен преодолеть свою гордыню, – произносит еще один.

Часть взрослых присоединяется к ним, вываливая список провинностей и признаваясь, что нуждаются в «сдерживании», но каждый раз, когда я вижу, как выходит очередной ребенок, меня захлестывает не катарсис – стыд. Воздух кипит унижением этих детей.

Собрание заканчивается, и мы молча поднимаемся на холм завтракать. На завтраке раздают горячий яблочный сидр под названием «винни», резковатый, но вкусный. Одна из матерей останавливается рядом со мной и Софи и спрашивает с улыбкой:

– Вы осознаете, что живете под властью фашистов?

Софи выдавливает слабую улыбку. Могу лишь представить, чего стоит сейчас сохранять спокойствие моей либеральной, обожающей альтернативные течения, открытой подруге. Происходившее на собрании, вопрос этой женщины – все будто направлено лично против Софи.

В начале путешествия мы с Софи обсуждали нашу позицию и определили рамки: если хотим получить доступ к группам и, в конечном итоге, разрешение распаковать камеры, нам следует засунуть наше личное мнение о том, что мы можем увидеть, подальше. Однако наша позиция не означает лжи. Я разрываюсь между нежеланием становиться гнусной обманщицей и осознанием, что, если мы надеемся заполучить материал, лучшая стратегия – быть невидимыми, безобидными и налаживать отношения. Мы должны быть объективными наблюдателями, а не рекламщиками для другого образа жизни или судьями того, как живут они.

Мать продолжает:

– Разумеется, то, как мы живем, некоторым не нравится, и нам приходится приносить жертвы. Я знаю, что, вероятно, доживу до того, как увижу своего сына обезглавленным в Конце Времен.

Ее растерянное лицо почти ничего не выражает; ероша светлые волосы своего пятилетнего мальчика, она говорит это, как если бы речь шла о чем-нибудь легкомысленном вроде «Джонни любит конфеты».

Я смотрю на ее ребенка. Когда мать рассказывает, что ему отрубят голову, он не пугается. Словно уже слышал об этом и принял предназначение стать одним из святых детей в Последние дни. Мне слишком хорошо знакомо подобное ощущение из моего собственного детства. Конечно, мы должны были пасть на войне, конечно, нам не суждено было вырасти: такова была наша цель, и она считалась почетной.