Наполнив легкие свежим воздухом, я исторгаю из себя тяжесть увиденного и услышанного. Стираю слезы, не перестающие катиться по щекам. И вдруг чувствую руку, обнимающую меня за плечи.

– Готов уйти, херувим? – говорит Софи.

– Ага, – дрожа, отзываюсь я.

Софи закрывает за нами дверь пикапа, и со щелчком ручки кабину заполняет спокойствие.

– Итак… – Она опускается на колени и принимается вытирать мое лицо, словно я заплаканный ребенок. – В Сеть только что выложили фильмы о том, что происходило в немецких коммунах.

– Правда? Вот черт! Ты их видела? – спрашиваю я.

– Нет, я была здесь с тобой, дурочка!

– Нам стоит посмотреть?

– Ну, мы же уезжаем.

– Ага.

Интернет в холмах глючит, но в конце концов мы скачиваем достаточно, чтобы загрузить видео.

Маленький светловолосый мальчик примерно четырех лет. Он всхлипывает, его тащит вниз по какой-то лестнице женщина среднего возраста. Они приходят в тускло освещенный погреб, где женщина приказывает мальчику нагнуться и коснуться руками каменного пола. Другой маленький мальчик смотрит, как женщина спускает с первого штаны и достает ивовую тростину.

– Скажешь, когда устанешь! – командует женщина ничего не выражающим голосом. Слышится свист ивовой тростины, трижды хлещущей ребенка. Мальчик кричит.

Маленький мальчик отказывается говорить, что он устал, так что его бьют снова и снова – в целом десять раз – до тех пор, пока, весь в слезах, он не сдается:

– Я устал.

На протяжении нескольких часов в этом подвале были засняты шестеро взрослых, избивавших шестерых детей, которым в общей сложности досталось восемьдесят три удара.

Видео заканчивается. Мы сидим в молчании. Мои кулаки так плотно стиснуты, что ногти вот-вот проткнут ладони до крови, спина застыла в приливе адреналина, челюсти сжаты. Слезы высохли.

Я, мать твою, зла.

– Как думаешь, сколько тех детей мы можем уместить в пикапе? – шепчу я сквозь зубы.

– Бекси, я хочу напомнить тебе две вещи: мы не служба опеки и телесные наказания в Соединенных Штатах легальны. Ужасно, что то, что происходит, не является незаконным, – говорит Софи.

– Я просто чувствую себя, мать твою, отвратительно, из-за того, что видела это и просто уезжаю, – отвечаю я.

– У нас нет выбора.

Я понимаю, что сейчас мы представляем собой в точности то, чего они так параноидально опасались все это время: двое посторонних, которые всерьез обсуждают похищение их детей. Нам нужно убираться, и немедленно. Мне хочется ворваться в тот сарай, схватить детей и мчаться без оглядки. Но я не спаситель, не герой, я женщина, которая повернется и уедет.

Софи смотрит прямо перед собой, пока Мамасита летит вниз по темной дороге прочь от «Двенадцати колен». Раскинутые руки деревьев, выглядевшие так зловеще по дороге сюда, все еще тянутся к пикапу, но не могут нас удержать.

– Мы вернемся, знаешь? Это не конец, – говорю я.

Софи кивает в темноте:

– Ни хрена не конец!

– Думаю, я нашла способ сбежать! – Мария проводит пальцами по краю большой прямой щели в половицах. – Это может быть люк, – добавляет она.

– И через него рыцари и дамы сбегали от врагов? – спрашиваю я.

Мой папа рассказывал нам историю «Поместья». «Ему пятьсот лет, – говорил он, – и по этим залам ходили рыцари».

Я смотрю, как Мария ощупывает деревянные пластины пола, ее оливкового цвета пальцы пытаются обнаружить люк. Марии двенадцать лет, и в нашем дуэте она – заводила. Мы команда, лучшие друзья (Мария – мой первый настоящий друг), и я знаю, что, будь здесь действительно люк, ведущий в другой мир, Мария захотела бы отправиться туда.

Этот дом громадный. Не только потому, что в нем шестнадцать спален. Речь о масштабе. Его как будто строили средневековые гиганты. Передняя дверь вдвое больше обычной двери, ее украшает декоративная металлическая отделка. Стены обшиты массивными темными панелями с глубокой деревянной инкрустацией. В большинстве общих комнат (таких здесь пять, с кухней – шесть) огромные камины. На огромных землях имения раскинулись сад с лужайками и лес.

Много акров зелени.

Поместье огромное, грандиозное. И оно принадлежит нам. Мне приходилось жить в нескольких весьма странных местах – крохотных желтых фургонах, ярко-розовых домах в Йоханнесбурге, ужасающих квартирах, забитых до отказа людьми, в сарае. Но это, даже по моим стандартам, нечто особенное.

С Марией я познакомилась в доме, куда мы отправились как раз перед поместьем.

Дом Бирмингема был расформирован, подростковый лагерь – распущен, детей отправили в другие места в качестве «обновленных солдат Конца времен». Прошло около года с тех пор, как я покинула Дом Бирмингема, но я до сих пор чувствую его влияние. Год в лагере «Виктор» был настолько громадным и всеобъемлющим, он тянулся так долго. Я знаю, что на самом деле лагерь был просто старым домом с обоями и коврами, но это ощущалось так, как будто он был сложен из бетонных плит. Дом был окружен полями и деревьями, но мне казалось, что я таскаю тяжести, прикрепленные к ногам, и пробираюсь с ними по грязи. Лагерь был полон детей моего возраста, и все равно я чувствовала себя абсолютно одинокой. Он был забит моим молчанием, но породил громкие голоса у меня в голове, голоса, спорившие с моим разумом. А потом странным образом мы ушли оттуда: мне сказали, что мы выезжаем утром, и к вечеру нас там уже не было.

После переезда все вели себя так, словно то, что мы теперь в другом доме, означает, что ничего, произошедшего в тот год, не было. Время в лагере «Виктор» как будто вырвали из нас, физически сменив обстановку. И все же де-юре я по-прежнему была в Ограничении тишины.

В первый день в новой коммуне я увидела девочку моего возраста с черными вьющимися волосами – она мыла пол. Сгорбившись над ведром, девочка дико озиралась вокруг. Когда я вошла в комнату, она подняла голову и посмотрела прямо мне в глаза. Когда находишься в Ограничении тишины, зрительный контакт запрещен, поэтому ее пронизывающий взгляд был волнующим и опасным, он шокировал. Девочкой была Мария – и она оставалась в Ограничении тишины, как и я.

Тем вечером мне сказали, что мы с Марией будем спать в одной кровати. Это странно – делить постель с кем-то, кого не знаешь и с кем прежде не общалась. Быть так близко к другому человеку после того, как столько времени провела оторванной от всех, что иногда невольно спрашивала себя, а существуешь ли ты вообще.

Мария уже устроилась на верхнем ярусе. Я робко залезла наверх, чуть отодвинула одеяло, чтобы оно не соскользнуло, и юркнула под него, надеясь, что я ее не разбудила.

– Эй! – прошептала она в темноте.