клуба, к которому принадлежали такие кудесники иврита, как д-р Симхони[88], Барух Крупник (Кару)[89] и Рубашов. Среди выступавших были Залман Шнеур и раввин Иехиэль Вайнберг, выдающийся знаток Талмуда, друг Рубашова, который читал лекции на проникновенном иврите, правда, единственный из всех – с явственно ашкеназским произношением[90]. Я помню майский вечер, когда Агнон читал одну из своих близких к идеалу вещей, «История писца Торы», которая ещё не была напечатана, но уже была переведена на немецкий язык[91]. Даже сейчас глубокое впечатление, которое произвела эта история, всё ещё живёт в моём сознании. Я до сих пор слышу эхо нежного и вместе звонкого голоса Агнона, как он читает свою историю каким-то внутренним, однозвучным распевом, я чуть не сказал «бубнит», потому что он не был хорошим исполнителем своих собственных произведений.

Русские евреи, мои соседи по пансиону Штрук, были интеллектуалами по задаткам своим и характеру – в сущности, просветители и сами люди просвещённые. Агнон же явился словно бы откуда-то издалека, из мира образов, изобильного бьющих ключами воображения. Речь его часто бывала вполне приземлённая, но он говорил в стиле персонажей своих рассказов, и в этом было что-то неотразимо привлекательное.

Я уже упоминал, что Беньямин в это время из Берлина уже уехал, а когда через три с лишним года вернулся, ни Рубашова, ни Агнона там уже не было. Так и получилось, что я не свёл его с этими столь высоко мною ценимыми «восточными евреями», которые именно своей полярной несхожестью символизировали живое начало иудаизма.

VI

Йена

(1917–1918)

Моя военная служба в Алленштайне, Восточная Пруссия, оказалась короткой, протекла бурно, и сказать о ней особо нечего. Я всячески противился всему, что там происходило, и своим поведением поставил начальство перед выбором: либо предать меня военному трибуналу, либо комиссовать по душевному нездоровью. Выбрали последнее, и через два месяца я был уволен со службы как «психопат». В действительности врачи, под наблюдением которых я находился чуть больше месяца, заключили, что многолетний процесс, завершившийся разрывом с отцом, вызвал у меня шизофрению (в то время именуемую “dementia praecox”). Обо всём этом я узнал три месяца спустя благодаря оплошности, допущенной в городской администрации Йены. Врачи вызвали отца в Алленштайн и довели до его сведения, что на моём состоянии сказался, в частности, семейный конфликт. Должен сказать, что не помню времени, когда бы я видел вещи столь же отчётливо, как в эти недели. Отец, во всяком случае, со мной встретился, мир был восстановлен, но в основе нашего примирения лежало условие, что в родительский дом я больше не вернусь. Отец не знал, чему должен верить: то ли мрачным пророчествам докторов, то ли своим собственным глазам, но в конце концов решил уступить моим природным склонностям. Тему сионизма мы больше не затрагивали. Я решил продолжить обучение в Йене, куда летом переехали несколько моих гейдельбергских знакомых, и где я не буду чувствовать себя совсем одиноким.

Летом этого года между мной и руководителями “Blau-Weiß” в Берлине возник острый конфликт. В печати стали появляться мои статьи, направленные против господствующих в этом движении представлений о принципах работы с еврейской молодёжью, а также статьи против меня и моей критики и материалы, критикующие членов группы, склонявшихся к моим «радикальным» представлениям. В результате члены “Jung-Juda”, входившие также в “Blau-Weiß”, покинули это движение, причём всё это произошло за то короткое время, что я провёл в Берлине. Волнение поднялось большое, а в нашей маленькой группе возникло твёрдое чувство солидарности, которое мы сохраняли многие годы. Руководство “Blau-Weiß” распространило циркуляр о происходившем в берлинской группе, что привело к моему более тесному контакту с лейпцигской группой, пригласившей меня выступить у них сразу по приезде в Йену. Мои выступления не остались безответными, и в результате несколько человек из Лейпцига также покинули ассоциацию сине-белых. Не раз мы навещали друг друга. Лейпциг был центром немецкой пушной торговли, практически полностью находившейся в руках евреев, больше того, евреев по большей части ортодоксальных. За двумя исключениями, мои «приверженцы» (которые отпали от меня довольно скоро после моего отъезда из Йены) были детьми русских евреев, влиятельных и, между прочим, богатых торговцев мехами. Это привело к тому, что я сумел хотя бы отчасти уловить внутреннее напряжение и саму домашнюю атмосферу этих семей, в которых родителям пришлось лицом к лицу столкнуться с альтернативой: либо отправить своих детей дружными рядами на ассимиляцию в немецкой среде, либо таким же образом направить их к сионизму. В Лейпциге я снова повстречался с Агноном, он жил там довольно долго и пару раз наведывался в Йену.

Зимний семестр 1917/18 также выдался очень напряжённым. Беньямин и его жена Дора, которым через четыре недели после моего призыва удалось уехать в Швейцарию, настойчиво приглашали меня к себе в Берн. Но поскольку я, как ни парадоксально это выглядит, был освобождён от военной службы лишь по причине «временной непригодности», об этом нечего было и думать. Зато мы с ними вступили в очень интенсивную переписку, которая длилась почти восемь месяцев, превзойдя даже наши ожидания.

В самом университете меня почти ничего не привлекало, но я находил время для размышлений и чтения. В Галле, недалеко от Йены, отбывал наказание мой брат Вернер, который отделался девятью месяцами тюрьмы за оскорбление величества по приговору военного трибунала, и я мог время от времени его посещать. В тамошнем университете, куда он был зачислен во время выздоровления, была начата процедура его отчисления, что должно было закрыть ему доступ во все другие университеты Германии. По просьбе Вернера я дважды посетил ректора его университета Ханса Файхингера, известного либерального философа, автора «Философии “Как если бы”», чтобы представить интересы брата, и, насколько помню, имел успех: врата науки остались для него не заперты. Файхингер спросил у меня, чем я занимаюсь, и узнав, что я среди прочего изучаю философию и в семинаре Бруно Бауха читаю «Критику чистого разума», пустился – не без некоторой любезности – в обсуждение Канта. Сам он как автор подробнейших комментариев на «Критику чистого разума» пользовался огромным авторитетом в этой области. Он даже вскользь упомянул о своём как раз тогда разгоревшемся ожесточённом конфликте с Баухом, в результате которого целая группа националистически, а во многом и антисемитски настроенных участников покинула Кантовское общество, основанное и возглавляемое Файхингером. (Между прочим, в этом же семестре развернулась острая полемика, начало которой было положено резкими нападками некой философствующей дамы