особенно не сочувствует немцам в этой войне. Как многие евреи обеих деревень, он не упускал из виду, что своим гражданским равноправием швейцарские евреи обязаны усиленному давлению французов двумя поколениями раньше (в пятидесятые и шестидесятые годы XIX столетия). Я написал Беньямину письмо с просьбой поговорить с Мейером, и действительно, д-р Мейер написал свой отзыв и присовокупил, что в случае моего приезда в Швейцарию он готов будет поддержать меня материально. Вооружившись этим письмом и военным билетом, я отправился к окружному врачу в Йене и получил подтверждение, что ничто не препятствует моему отъезду в Швейцарию. Без подобной бумаги получить паспорт было невозможно. Дело затянулось на несколько недель, но в конце концов было сделано.

Тем временем произошёл ряд событий, которые заслуживают упоминания. Через некоторое время после моего окончательного освобождения от военной обязанности меня пригласил в Цвиккау Залман Шокен, и я провёл там два очень интересных дня. Звезда Шокена среди сионистов тогда только начинала восходить. Он обратился к сионизму в то же время, что и я, но когда я с ним познакомился, ему было сорок лет и он владел региональной сетью универмагов, которой сам и управлял. Под влиянием Курта Блюменфельда и Мартина Бубера он все чаще обращался к сионистской деятельности, в основном к её культурному аспекту. На весьма многолюдной конференции Сионистской организации в конце 1916 года (во время Рождества или чуть позже), после речи Шокена, выступившего на эту тему, был создан специальный комитет по делам культуры, я тоже там присутствовал, но не знал, во что это может вылиться. Членом этого комитета был и Макс Штраус, о котором я уже рассказывал. Через него Шокен узнал обо мне и захотел поближе ко мне присмотреться. Мы заинтересовались друг другом. Он рассказал мне кое-что о себе и о том, как сделался «капиталистом». В рассказе об этапах его пути было многое, что потом нашло подтверждение во время нашей сорокалетней дружбы. Он был на удивление глубоко и разносторонне образован как в общих, так и в собственно еврейских предметах, причём знания свои приобрёл самостоятельно. (В Германии, прежде чем заняться своими делами, он каждый день по часу изучал иврит у своего библиотекаря – в основном по первоисточникам.) Разговор его был экстравагантен, и мы с ним забрасывали друг друга сентенциями одна другой острее. Скоро я раскусил, что он любитель всяческих провокаций: хотел проверить, проглотит ли его собеседник очередной парадокс или начнёт возражать.

Залман Шокен с женой Лилли. 1910-е

Филантроп и меценат, он помогал многим, но и у многих возбуждал негодование – тем, что мог оскорбить обидным словом или оттягивал исполнение плана, который сам же наметил, но не торопился осуществить. Вдобавок он крайне недоверчиво относился ко всем, кто с ним сталкивался, подозревая их в намерении его использовать, и это очень затрудняло людям общение с ним. За долгие годы нашего с ним знакомства я знал совсем немного таких, кто не пострадал бы от этой его недоверчивости. В общем, могу сказать: это была блестящая личность, исполненная множества каверз. Я наслаждался беседой с ним не меньше, чем его знаменитой библиотекой, куда он меня допустил уже при первом знакомстве и где я рылся часами, свободными от обсуждения с ним моих дел, планов и намерений. Я сказал ему, что собираюсь как можно скорее ехать в Швейцарию и потому не смогу работать в его комитете, и кроме того, желание моё было – учиться, а не учить. Как бы то ни было, я уезжал воодушевлённым, ибо встретил в его лице крупную личность.

Была и другая поездка, оставившая след в моей жизни. В конце января – начале февраля 1918 года я провёл дней десять в Гейдельберге. В декабре пришло письмо от Эрнста Толлера (позднее приобретшего известность как писатель и глава Баварской Советской республики). Толлер услышал обо мне от Грете Лиссауэр и пригласил меня вступить в межуниверситетскую пацифистскую студенческую ассоциацию, которую мечтал основать[100]. Он прислал ко мне одного из своих единомышленников, Бернхарда Шоттлендера из Бреслау (члена сионистской студенческой организации), который посетил меня во время Рождественских каникул. Между нами в присутствии нескольких друзей произошла бурная сцена, так как я отказался вступать в какую-либо политическую организацию в Германии и пацифистом по существу тоже не был (не исключено, что письмо Толлера ещё лежит затерянное где-то среди моих бумаг). Грете Лиссауэр пригласила меня к себе пожить несколько дней в Гейдельберге, и я навестил её, захватив с собой письмо от моей приятельницы Валерии Грюнвальд к одной из её ближайших подруг, изучавшей в Гейдельберге медицину. Так я познакомился с Эльзой Бурхардт, девушкой из строго благочестивой семьи, хоть и далеко ушедшей от ортодоксии, всё же сохранившей твёрдую внутреннюю связь с традицией. Я отметил не только свойственное ей изящество и суховатый тип юмора, но и то, что она разделяет мою позицию в борьбе за понимание иудаизма и сионизма. Мы с ней много общались, и когда я заметил фотографию солдата на её столе, она сказала, что это её жених. В то время мне не могло и присниться, что я говорю с девушкой, которой предстоит стать моей первой женой, но в её обществе и в пёстром кругу её друзей я чувствовал себя очень уютно. Кое с кем из них я часто встречался в последующие годы, с некоторыми – на Земле Израиля. Эша, так называли её друзья и знакомые, говорила, что изучение медицины доводит её до отчаяния, и она решила уехать в Мюнхен, чтобы посвятить себя там философии и ивриту. Так она и сделала.

Залман Шокен (слева) и Менахем Усышкин. Сионистский конгресс. Нач. 1930-х

Через несколько недель после моего возвращения семестр в Йене подошёл к концу. Я попрощался со своими друзьями и со своим учителем Паулем Линке, который сожалел о потере симпатичного ему аспиранта. Все поздравляли меня и завидовали моей удаче. (Кто же в то время не хотел попасть в Швейцарию?) Я съездил на несколько дней в Берлин, чтобы подготовиться к поездке. Свою библиотеку, которая изрядно разрослась со времени моего изгнания из родительского дома, я перенёс к дяде, вызвавшемуся сохранить её для меня, ведь я знал, что не вернусь в Германию, пока идёт война.

Эрнст Толлер во время заключения в крепости Нидершененфельд. Бавария. Нач. 1920-х

В эти последние дни