время «уже» 27-летняя девушка, заканчивавшая медицинский курс, выделялась среди остальных необыкновенной грацией и невинным взглядом, совершенно неподражаемым. Этот взгляд буквально ошеломлял, и так он действовал на многих. При этом она была глубоко религиозной натурой, восприимчивой вообще-то к любой вере, хотя бацилла иудаизма, которую, судя по всему, не я первый в ней посеял, действовала в её организме особенно активно. Она была хорошо образованна, но абсолютна чужда интеллектуализма и жила исключительно чувствами. В сущности, она была самым очаровательным человеком из всех, кого я встречал в своей жизни. Мы с ней дружили много лет, и в начале 1933 года, когда она остановилась у нас в Иерусалиме посреди своего путешествия по Средиземному морю, мы с женой отговорили её возвращаться в Германию, убедили оставить Европу и поселиться рядом с нами. Кэти совершенно не понимала, что происходит в Европе. Так или иначе, она осталась с нами и почти сорок лет работала в Иерусалиме гинекологом. Жила она на улице Йеллина и имела большую практику в районе Меа Шеарим[94]. Однажды она с большим удивлением поведала нам о своём открытии – оказывается, жители Меа Шеарим практически ничем не отличаются от остальных людей: «Вот уж чего я никак не ожидала».

Через Кэти Холлендер я, уже помимо наших пятничных собраний, познакомился с молодой художницей, её давней подругой Лени Чапски, дочерью одного из ближайших сотрудников Эрнста Аббе в концерне «Карл Цейсс», где находили себе применение большинство жителей Йены[95]. Выяснилось, что Лени – дитя смешанного брака и дальняя родственница моего друга по “Jung-Juda” Вальтера Чапски. Она росла христианкой и лишь благодаря мне приобщилась к еврейству. Мы с ней стали друзьями на много лет. Она была милым живым созданием, а её суждения об искусстве всегда доставляли мне наслаждение. Она вышла замуж после войны и в 1925 году вместе с мужем, художником-экспрессионистом Максом Хольцманом, уехала в Ковно. Макс был там убит во время войны как еврей, Лени выжила и незадолго до смерти приезжала ко мне в Иерусалим. В конце марта 1918 года мы с ней чудесной звёздной ночью возвращались в Йену после поездки в Веймар. Она была первой, кто сделал мой портрет[96].

Лени Чапски (Хелен Хольцман). 1911

Но сильнее всего на меня подействовало другое знакомство. На главной лекции Бруно Бауха, посвящённой возведению мостов между известнейшими неокантианцами Когеном, Виндельбандом и Риккертом, присутствовало больше женщин, чем мужчин, что естественно объяснялось условиями военного времени. Моё внимание привлекла одна не совсем уже молодая девушка – необыкновенно изящной манерой держаться, старинной, я бы сказал, аристократической внешностью и взглядом, обращённым словно куда-то внутрь, тем исключавшим самую возможность сближения с ней. Стояла ужасная зима, мы голодали и мёрзли. Для студентов отдельно выделяли небольшую норму угля, мы сами забирали его на раздаточном пункте и на тачках развозили по домам. Как-то раз под вечер я спускался по улице и заметил, какими усилиями эта девушка справляется со своей тележкой. Я подошёл, представился как сокурсник, слушатель Бауха, и попросил разрешения ей помочь. Она окинула меня испытующим взглядом – и согласилась. Я отвёз её уголь в городской район, расположенный на холме по другую сторону Заале, и она пригласила меня к себе выпить чашку чая. «Я Катарина Гентц, – назвалась она, – а это моя подруга Алиса Хейман, мы вместе живём в этой комнате». Фройляйн Хейман, девушка довольно болезненного вида, с тонкими, ярко выраженными еврейскими чертами, бол2 ьшую часть времени пролежала в шезлонге. Я немного осмотрелся и, заметив стопку рукописных бумаг, лежавшую у неё в головах, попросил разрешения их полистать. К величайшему моему удивлению я обнаружил там – причём в таком же точно переплёте, как мой собственный экземпляр, – (машинописную) копию рукописи Вальтера Беньямина «О двух стихотворениях Гёльдерлина». Точно такую же я, как очень немногие другие, два года назад получил лично от него[97]. «Да, – сказала она, – я тоже состояла в ассоциации “Свободное студенчество”, как и он, во Фрайбурге и в Берлине, и он подарил мне её весной 1915 года». Позже она с Беньямином уже никогда не виделась, и когда я рассказал о наших с Вальтером отношениях, была очень тронута. Таким образом, у нас обоих была причина заинтересоваться друг другом.

Но гораздо большее впечатление произвела на меня Катарина Гентц, первая нееврейка, с которой я подружился. Она поистине обладала той терпкой натурой, которая угадывается в обитательницах средневековых покоев, изображённых на старинных немецких полотнах XV или XVI века. Невысокого роста, очень стройная, говорила мало и замедленно, но всегда точно и по существу. Мы рассказали друг другу об истории наших семей. Когда она родилась во Врицене (на Одербрухе) в 1890 году, её отцу, работавшему там директором реального училища, было уже 65 лет. Она самостоятельно сдала экзамен на звание учителя и работала в начальной школе, прежде чем тоже решила учиться. Изучала германистику и стала учительницей во Франкфурте-на-Майне, где я навестил её десять лет спустя. Позднее она преподавала в Киле, где живёт и теперь, в свои девяносто лет, когда я пишу эти строки. В Йене мы часто проводили долгие вечера, беседуя о немцах и евреях, о войне и сумятице, которую она принесла, о литературе и моральной философии. Она прекрасно разбиралась в искусстве, я же не был в этом достаточно сведущ, чтобы поддерживать с ней содержательную беседу. Но почти каждый раз, когда я навещал их с подругой, на стенах их комнаты висели новые репродукции.

Я встречал в своей жизни немало уравновешенных людей, но она обладала этим качеством в абсолютно превосходной степени. Не то чтобы она знала ответы на все мировые загадки, этого не было и в помине, однако от неё исходила какая-то несказанная тишина, и её сдержанность скрывала под собой огромную человеческую открытость. Её старший брат был прокурором и по своей должности имел достаточно малоприятных дел, в частности, с евреями. На следующий семестр после моего отъезда из Йены туда приехали учиться двое моих друзей из “Jung-Juda”, Шломо Кролик и Беньямин Фройнд, и Катарина Гентц «унаследовала» их от меня. Знакомство с этим сионистским кружком, с которым она свела брата, решительно изменило его отношение к евреям. После войны Катарина обручилась с одним из этих двух друзей, который через год после меня приехал в Израиль с обручальным кольцом на правой руке. Ни о чём не догадываясь, я спросил: «Ну и кто же она?» Ответ был: