А Иглов нередко уверял:

– После некоторых речей Клима я на четвереньки становлюсь, чтобы выразить их высшую непонятность для меня и для всех!

Павел, однако, при всей радости от оживления Черепова увел разговор в более нейтральную сторону: стал расспрашивать Клима о том, кого он видел последние дни (если вообще что-нибудь видел), попадались ли бредовые, в хорошем смысле, типы.

– Особо я никого и ничего не видел последние дни, – устало проговорил Черепов. Лицо его уже почернело, и только глаза сквозь тьму сверкали каким-то вечным огнем. – Правда, встретил Трупа.

Молодой человек справа взвизгнул.

– Да нет, это человека одного так называют. Имя такое, – подбодрили юношу.

Павел остолбенел. Он и забыл о том, что, благодаря Марине, Черепов попал-таки в подвал, к Трупу. И, как оказалось сейчас, раза три бывал там потом. Естественно, такое в его духе.

– И что Труп? – переспросил Павел. – Да, кстати, не упоминал ли он такого – Никиту?

– Как же, восторгался очень старичком… Труп, он, кстати, сам себя так любит называть и даже обижается, когда его не зовут Трупом, – ухмыльнулся Черепов, – так вот. Труп этот получил по наследству однокомнатную квартиру и из подвала утек. Но сам души не чает в Никите, в старичке, и тот приходит к нему теперь на новую квартиру. Что они там делают – Труп обещал поведать.

– А где сам Труп-то живет?

– Адрес не дал. Но в субботу договорились встретиться.

Павел умолил Черепова добыть для него адрес Трупа.

– Нужен он мне позарез, без него жизнь концами не сходится, – бормотал Павел.

Черепов подтверждал…

До субботы оставалось пять дней. Павел решил уединиться. Раньше он иногда отдыхал от московской метафизической истерии, от неразрешимости противоречий, от бесконечных встреч, попоек на даче в Загорянке, доставшейся от родственников. И сейчас он решил отдохнуть там до субботы – не от людей и встреч, хотя Таня говорила ему: «После всего, что случилось, ты так изменился, что даже твои постоянные девочки, любимые Галя и Соня, сбежали от тебя, не понимая, конечно, в чем дело. Достаточно было им поглядеть на тебя».

Нет, отдохнуть надо было от ощущения того, что прошлое есть, что время превращается в пространство, – но, что все равно Веры как будто нет. На природе (дача была в березках и елях), все это как-то легче переносилось. Да и ожидание Никиты, «человека будущего», становилось в лесу веселей. «Какой ни есть, а будущий, сокровище наше неподдельное», – издевалась Таня.

…Первые два дня на даче прошли неплохо, но походили на похороны времени. Павел разговаривал в основном с деревьями, зная чуть-чуть язык общения с ними. Больше всего любил он молодую березку, приютившуюся между двумя громадными елями, и особенно кусты вокруг нее:

…И друг другу доверимся, мой избранник.

Человеком ли быть иль лесным кустом?

Кто из нас зачарованный, кто изгнанник?

Я не знаю, и ты помолчи о том.

На четвертый день Павел лег спать поздно, по обыкновению в маленькой комнатке на первом этаже. После истории с провалом в прошлое он вообще забыл о собственной безопасности: ночью спал, к примеру, на даче с открытыми окнами, хотя времена были тревожные. Но Павел меньше всего боялся бандитов, и, скорее, не помнил существуют они или нет. Да и «углы» почему-то обходили его стороной: они ведь народ чувствительный ко всему непохожему. Сон Павла в начале ночи был настолько глубок, что там на дне покоя ни одна капля, ни один шорох сознания не возмутил его. Возмутило его легкое прикосновение из внешнего мира. Но внешний мир казался ему из глубин сна потусторонним. Все же он очнулся слегка, хотя сознание было окутано бесконечностью ночи.

– Ты любишь меня? – услышал он шепот и увидел Безлунного, сидящего у него в ногах на постели, такого же аккуратненького, румяненького, толстенького, каким он был тогда, в день встречи у памятника Гоголю. Точно времени для него не было.

А Павел замер, как в сказочном бытии.

– Люби меня, Паша, люби, – услышал он, – мы с тобой в такие ураганы попадем, в такие завихрения и тоннели провалимся, что ой-ей-ей… Далеко, далеко подзалететь надо… О, какие времена будут, не о человечестве говорю, что – человечество… – глубокий вздох дошел до Павла и погрузил его в еще большее затмение. – А ты, Паша, правильно Никиту ищешь… Это прямой путь… Не в ад, не думай… Узнаешь когда-нибудь.

И вдруг Павел увиде-почувствовал, что глаза Безлунного расширились, все человеческое, если и было, исчезло в них, но зато внутри глаз, сияя оттуда, стояла луна или какое-то лунное божество, но холодное и великое в своем отчуждении. Эти глаза втягивали в себя. В этот момент сознание Павла вернулось к Нулю. Может быть, кругом была ледяная ночь, но Павел уже не знал об этом. Исчез и Безлунный, во всяком случае, Павел не осознавал его присутствия. Впоследствии Павел решил, что это было спасением. Хотя, что, собственно, ему угрожало? Но впервые он почувствовал, что есть что-то более ужасное, чем смерть. Но объяснить это было невозможно…

Тем не менее, вопреки всему, проснулся он с твердым намерением продолжать поиск провала и поиск Никиты. Последовать совету Безлунного. Была ли это проекция, «сверхъестественный» приход, или Безлунный пожаловал в теле – его это не интересовало. Если есть что-то более жуткое, чем смерть – значит, так надо. Ужаса не надо бояться, это естественное состояние. Более того, его нет.

Труп пил крепкий чай у себя. Квартирка, которую получил Труп, поражала своим несоответствием чему-либо. По ее внутреннему виду было невозможно догадаться, кто в ней жил: ученый, убийца, поэт, рабочий, кот, или в ней вообще никто не жил.

Но Семену Кружалову было все равно. К этому времени из Семена Кружалова стал уходить труп. Он выходил из него медленно, постепенно превращаясь в тени на стенах его комнаты. В этом уходе оказалась виновата Марина. Семен, простой дикий человек, в котором скрыта была, как и во многих таких, потаенная интуиция, до глубин нутра воспринимая речи Марины, ее слова, ее выражения, обрастал ими, вбирал вовнутрь. А когда был уже готов, увидел глаза Марины, их тайную даль. Это ошеломило его, за пеленой смерти, окутавшей мир, виделось ему в глазах Марины нечто исчезающее, но это уже было дальше смерти и бесконечней ее. Во всяком случае, так он воспринимал мерцание ее глаз. И это ему было достаточно. Это мерцание стало выдавливать из него дышащий в нем труп. Более таинственное, чем последняя Смерть, убивало его. Семен холодел, и в этой квартире завершался уход: Кружалов долго неподвижно сидел в кресле и чувствовал, как ум его оживает и идет куда-то в За-Смерть, а труп внутри растворяется, и его живые проекции скачут по стене в невиданной пляске мертвой жизни. Душа его наполнялась большей тайной, чем небытие.

Семен таращил глаза, и уже не называл себя трупом. Но тени живого, но уже распадавшегося трупа, еще долго плясали на стене, угрожая последней схваткой. Несколько дней Кружалов нс выходил из комнаты.