Летом 1955 года я приехала на поезде из Нью-Йорка в Бостон.

Летом 1955 года другим поездом я поехала из Бостона в Квебек. Я остановилась в “Шато Фронтенак”, в номере без ванной.

Всегда ли матери пытаются навязать дочкам тот маршрут, о каком мечтали сами?

Поступала ли так и я?

Нет, не работает.

Я попыталась уйти еще глубже, в более раннюю пору, чем 1955 год, в Сакраменто. Старшие классы, школьный рождественский бал. Это казалось безопасным. Я вспоминала, как танцевали в обнимку. Перебирала те места на берегу, куда мы ходили после танцев. Представила себе туман над дамбой, когда мы ехали домой.

Я уснула, удерживая внимание на том тумане над дамбой.

Проснулась в четыре утра. Туман над дамбой настолько густой, что не видна белая линия. Кто-то должен идти впереди и направлять водителя. К несчастью, в моей жизни было другое место, где туман сгущался настолько, что перед машиной приходилось идти мне.

Дом на полуострове Палос-Вердес.

Дом, куда мы принесли Кинтану, когда ей было три дня от роду.

Когда выезжаешь по Набережному шоссе и через Сан-Педро на дорогу, идущую над океаном, попадаешь в туман.

И тогда тебе (то есть мне) нужно выйти из машины и показывать водителю белую линию.

Водителем был Джон.

Я не стала рисковать, дожидаться нового панического приступа. Вызвала такси до Логана. И когда покупала кофе в “Старбаксе” рядом с выходом к шаттлам “Дельты”, старалась не смотреть на декоративную гирлянду из красной, синей и белой фольги, задуманную как “традиционное” праздничное украшение, но блестевшую уныло, эдакое Рождество в тропиках. Mele Kalikimaka – “Счастливого Рождества” по-гавайски. Маленький черный будильник, который я не могла выбросить. Высохшие ручки “Буффало”, которые я не могла выбросить. Пока мы летели из Логана в Ла-Гуардию, я думала о том, как самые красивые зрелища открывались мне в иллюминаторе самолета. Как распахивается американский Запад. Или как во время перелета через Арктику, за Полярным кругом, океанские острова незаметно переходят в озера посреди суши. Утреннее море между Грецией и Кипром. Альпы на пути в Милан. Все это я видела вместе с Джоном.

Как смогу я снова поехать в Париж без него, как смогу поехать в Милан, Гонолулу, Боготу?

Я даже в Бостоне не смогла побывать.

Примерно за неделю до съезда демократов Деннис Овербай[60] опубликовал в “Нью-Йорк таймс” новости от Стивена Хокинга. На конференции в Дублине Стивен Хокинг заявил, что тридцать лет назад был неправ, когда утверждал, что информация, поглощенная черной дырой, ни при каких условиях не может быть оттуда извлечена. Эта перемена мнения имела “огромное значение для науки, – писала «Таймс», – поскольку если бы профессор Хокинг тогда оказался прав, то было бы нарушено одно из фундаментальных положений современной физики, согласно которому всегда можно, так сказать, перемотать пленку обратно и восстановить то, что случилось, например, при столкновении двух автомобилей или при коллапсе звезды, превратившейся в черную дыру”.

Я вырезала эту статью и прихватила с собой в Бостон.

Что-то в ней казалось мне насущным, но что именно, я поняла только месяц спустя, в первый день съезда Республиканской партии на Мэдисон-сквергарден. Я находилась на эскалаторе башни С. Последний раз я стояла на эскалаторе в том же здании в ноябре, с Джоном, перед тем как мы улетели в Париж. Мы отправились туда вместе с Дэвидом и Джин Халберстам посмотреть матч “Лейкерс” и “Никс”. Дэвид добыл билеты через комиссара НБА Дэвида Стерна. “Лейкерс” выиграли. По сплошному стеклу по ту сторону эскалатора стекали струи дождя. “Это к удаче – отличное предзнаменование перед поездкой”, помню, сказал Джон. Не о хороших местах, с которых мы смотрели матч, не о победе “Лейкерс” и не о дожде – он имел в виду, что мы наконец-то сделали что-то, чего обычно не делали. У него появился недавно такой пунктик. Мы перестали развлекаться, повторял он мне в последнее время. Я приводила примеры (мы же побывали вот там, мы же делали вот это), но я понимала, о чем он говорит. Он имел в виду делать что-то не потому, что от нас этого ждут, и не потому, что мы всегда это делали или должны, а просто потому, что хочется. Он имел в виду желания. Он имел в виду жизнь.

Та самая поездка в Париж, из-за которой мы поссорились.

Та самая поездка, про которую он сказал, что ему обязательно нужно поехать, иначе он никогда больше не увидит Париж.

Я все еще стояла на эскалаторе башни С.

Распахнулась очередная воронка.

В последний раз я вела репортаж из Мэдисонсквер-гарден в 1992 году, со съезда Демократической партии.

Джон ждал меня до одиннадцати часов вечера, потом мы ужинали вместе. В те жаркие июльские вечера мы шли в “Коко паццо”, заказывали на двоих пасту и салат и устраивались за одним из маленьких незарезервированных столиков у бара. По-моему, за таким поздним ужином мы никогда не обсуждали съезд. В субботу перед началом съезда я уговорила Джона пройтись со мной пешком на мероприятие Луиса Фаррахана[61], которое так и не состоялось, и такого импровизационного расписания в сочетании с прогулкой обратно в центр от 125-й улицы хватило, чтобы Джон утратил интерес к демократическому съезду.

И тем не менее.

Он ждал меня каждый вечер, чтобы поужинать вместе.

Я думала обо всем этом на эскалаторе башни С и вдруг заметила: я провела минуту или две на эскалаторе, вспоминая ноябрьский вечер 2003 года перед отлетом в Париж, и те июльские вечера 1992-го, когда мы ели поздний ужин в “Коко паццо”, и тот день, когда мы стояли на 125-й улице, дожидаясь мероприятия Луиса Фаррахана, которое так и не состоялось, и за эти две минуты я ни разу не попыталась мысленно изменить исход этих событий. Я наконец заметила, что с последнего утра 2003 года – утра после смерти Джона – все время пыталась направить время вспять, просмотреть фильм задом наперед.

Прошло восемь месяцев – настало 30 августа 2004-го, – а я все еще пыталась.

Единственное отличие в том, что на протяжении восьми месяцев я пыталась заменить ту пленку альтернативой. Теперь же я пыталась лишь реконструировать столкновение, момент, когда погибшая звезда обратилась в черную дыру.

Я сказала: я знаю, что имел в виду Джон, когда сказал, что мы перестали развлекаться. Это имело некоторое отношение к Джо и Гертруде Блэк – супружеской паре, с которой мы познакомились в Индонезии в декабре 1980 года. Мы отправились в оплаченный Информагентством США тур, читали лекции, общались с индонезийскими писателями и учеными. Блэки появились однажды утром в аудитории университета имени Гаджа Мада в Джокьякарте – американская пара, очевидно, обжившаяся в дальних и во многом чуждых американцам тропиках центральной Явы. У них были открытые и поразительно светлые лица. “Критическая теория мистера А. А. Ричардса, – помню, задал мне в то утро вопрос один из студентов, – что думать?” Джо Блэку было за пятьдесят, Гертруде на пару лет меньше, но думаю, тоже пятьдесят с чем-то. Джо работал в фонде Рокфеллера, вышел на пенсию и приехал в Джокьякарту преподавать политологию в университете Гаджа Мада. Вырос он в Юте, в юности сыграл роль второго плана в “Форте Апачи” у Джона Форда. Супруги вырастили четырех детей; один из них, сказал Джо, был здорово ушиблен шестидесятыми. Мы пообщались с Блэками всего два раза, тогда, в Гадже Маде, и на следующий день они приехали в аэропорт проводить нас, но оба разговора были удивительно откровенными, словно мы оказались вместе на необитаемом острове. С годами Джон все чаще поминал Джо и Гертруду Блэк, обычно в качестве образца того, что он считал наилучшим типом американца. Они воплощали что-то важное лично для него – служили примером той жизни, какую он желал когда-нибудь обрести. Поскольку он в очередной раз упомянул их за несколько дней до смерти, я ввела их имена в поисковую строку его компьютера и обнаружила их в файле “ААА случайные мысли” – в одном из файлов, где Джон хранил записи для книги, которой пытался дать ход. Запись выглядела загадочно: “Джо и Гертруда Блэк. Концепция служения”.