Рассудком я это знала.

Но жила я не рассудком.

Если бы я опиралась на рассудок, я бы не поддавалась фантазиям, уместным разве что на ирландских поминках. Я бы не ощутила, к примеру, при известии о смерти Джулии Чайлд[68], столь явного облегчения, столь выраженной радости: наконец-то все устроилось, Джон сможет ужинать с Джулией (это была моя первая мысль), она умеет готовить, он расспросит ее про УСС[69], они будут развлекать друг друга, им будет неплохо вместе. Они однажды вместе проводили писательский завтрак, когда каждый занимался продвижением своей книги. Она надписала ему экземпляр “Научиться готовить”.

Я нашла эту книгу на кухне и прочла автограф: “Bon appetit[70], Джон Грегори Данн” Bon appetit, Джон Грегори Данн, Джулия Чайлд и Управление стратегических служб.

И если бы я мыслила рассудком, я бы не вникала столь пристально в “истории о здоровье”, попадавшиеся в интернете, и в рекламу лекарств по телевидению. Например, я переживала из-за рекламы байеровского аспирина в низких дозах, который якобы “заметно снижал” риск инфаркта. Я прекрасно знала, каким образом аспирин снижает риск инфаркта: он препятствует образованию сгустков крови. Я также знала, что Джон принимал кумадин, гораздо более сильный антикоагулянт. И все же меня охватил ужас: не совершила ли я ошибку, упустив из виду этот аспирин в низких дозах. Такой же трепет у меня вызвало исследование, проведенное командой из университетов Сан-Диего и Тафтса и доказавшее, что в двухнедельный период рождественских и новогодних праздников число смертей от инфаркта возрастает на 4,65 %. А еще исследование Университета Вандербильта: прием эритромицина в сочетании с обычными сердечными лекарствами впятеро повышает риск остановки сердца. И вновь меня повергло в трепет исследование статинов: риск инфаркта возрастал на 30–40 процентов у пациентов, которые переставали их принимать.

Сейчас, вспоминая это, я понимаю, насколько мы восприимчивы к настойчивой мысли, что смерть можно отвратить.

И к связанной с этой мыслью другой, мучительной: значит, если смерть все же настигла свою жертву, это наша и только наша вина.

Лишь прочитав отчет патологоанатома, я начала понемногу уверяться в том, что мне твердили все время: никакие его или мои действия или бездействия не могли ни спровоцировать, ни предотвратить такой исход. Джону досталось в наследство плохое сердце; в какой-то момент оно должно было его убить. Дату, когда оно его убьет, уже удалось отсрочить благодаря множеству медицинских изобретений. Но когда этот день настал, любые меры, какие я могла бы принять у нас в гостиной – даже если бы у меня был домашний дефибриллятор, даже если бы я тут же начала сердечно-легочную реанимацию, – ничто, кроме полностью экипированной реанимационной каталки, которая за считаные секунды доставила бы его в реанимацию с ИВЛ, – не подарило бы ему хотя бы еще один день.

Еще один день я люблю тебя больше чем.

Как ты говорил мне.

Только после того, как я прочла отчет патологоанатома, я перестала вновь и вновь реконструировать момент столкновения, взрыв умершей звезды.

Взрыв уже был внутри него: мы не видели и не подозревали.

Стеноз более 95 процентов обеих артерий – главной левой и левой передней нисходящей артерии.

Острый инфаркт миокарда, вызванный стенозом левой передней нисходящей артерии.

Таков был сценарий. Левую переднюю нисходящую артерию починили в 1987 году, и она оставалась исправной, пока все не забыли о ней, а потом снова вышла из строя. Мы называем ее “делатель вдов”, сказал кардиолог в 1987-м.

Истинно говорю: мне не прожить и двух дней, сказал Гавейн.

Если со мной что-то случится, говорил Джон.

У меня плохо получается думать о себе как о вдове. Помню, как помедлила в первый раз, когда нужно было поставить галочку в клеточку “семейного положения” в анкете. Когда-то мне также с трудом удавалось думать о себе как о жене. Казалось бы, откуда такие сложности, если я высоко ценила наши домашние ритуалы – но вот поди ж ты. После заключения брака я еще долго хлопотала с кольцом. Оно было великовато и соскальзывало с левого пальца, поэтому первый год или два я носила его на правом. А потом я сильно обожгла правый безымянный палец, доставая сковородку из духовки, и пришлось продеть в кольцо золотую цепочку и повесить его на шею. Когда родилась Кинтана и кто-то подарил именное кольцо, я и его добавила на ту же цепочку.

Это меня устроило.

Так я ношу кольца до сих пор.

– Тебе нужна другая жена, – часто повторяла я Джону в первые годы нашего брака. Обычно я произносила эти слова на обратном пути в Португизбенд после ужина в городе. Первый залп в ссоре, которая начиналась в тот момент, когда мы проезжали нефтеперерабатывающие заводы вдоль шоссе Сан-Диего. – Тебе следовало выбрать кого-то, похожего на Ленни.

Ленни была моя свояченица, жена Ника. Ленни устраивала приемы, и встречалась за ланчем с друзьями, и вела хозяйство без видимых усилий, и одевалась в изысканные французские платья и костюмы, и всегда отзывалась на просьбу посмотреть новый дом или организовать праздник по случаю рождения ребенка или свозить гостей в Диснейленд.

– Если бы я хотел жениться на ком-то вроде Ленни, я бы женился на ком-то вроде Ленни, – отвечал Джон, поначалу терпеливо, потом уже не очень.

На самом деле я понятия не имела, как быть женой.

В первые годы я прикалывала к волосам ромашки, опробуя образ “новобрачной”.

Потом я заказывала себе и Кинтане одинаковые юбки в клеточку, опробуя образ “молодой матери”.

В воспоминаниях о той поре осталось, как и Джон, и я все время импровизировали. Полет вслепую. Недавно, разбирая ящик с бумагами, я наткнулась на толстую папку с надписью “Планирование”. Сам факт, что мы заводили папки с надписью “Планирование” показывает, как далеки мы были от планирования. Мы и “рабочие собрания” проводили: усаживались рядом с блокнотами, формулировали вслух проблему на повестке дня, а потом, так и не попытавшись ее разрешить, отправлялись обедать, причем обед устраивали праздничный, словно отмечая удачное завершение дела. Чаще всего “У Майкла” в Санта-Монике. В этой папке “Планирование” я обнаружила несколько списков рождественских подарков 1970-х годов, пару сообщений о телефонных звонках, а основное ее содержимое – множество записок из тех же 1970-х о намечавшихся расходах и доходах. От этих записей веет отчаянием. Нашлась запись перед встречей с Джилом Фрэнком 19 апреля 1978 года, когда мы пытались продать дом в Малибу, чтобы купить в Брентвуд-Парке дом, за который уже выложили депозит в 50 тысяч долларов. И никак не удавалось продать дом в Малибу, потому что всю весну шел дождь. Сходили сели. Тихоокеанское прибрежное шоссе было закрыто, и дом могли посмотреть только те, кто и так жил в Малибу, с нашей стороны водораздела. За несколько недель явился лишь один потенциальный покупатель, психиатр из Колонии Малибу. Он оставил обувь снаружи, под проливным дождем, чтобы “как следует ощутить дом”, прошелся босиком по плиткам пола и сообщил сыну, а тот передал Кинтане, что дом “холоден”. Записка от 19 апреля гласила: “Будем исходить из того, что до конца года мы не сможем избавиться от Малибу. Надо исходить из худшего варианта, чтобы любой другой принять с облегчением”.