Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Кьяре приходится сидеть на диете, чтобы лучше выглядеть при подаче заявки на политическую стажировку в начинающейся президентской кампании. Конечно, папа помогает ей подавать документы в обе партии. Но Кьяра не понимает, насколько важна в этом деле внешность. Она тайком поедает шоколадки и белый хлеб, а потом жалуется, что с ее метаболизмом что-то не так.
— Просто ты врешь и жрешь всякий мусор. — Кьяра с папой стоят внизу, а я наблюдаю за ними с лестницы. Все, содержащее сахар, по-прежнему строго запрещено. Это, конечно, странно, если принять во внимание, что Фрэнку уже двадцать два, а Кьяре двадцать четыре. Но папа тверд, как железо.
— Нет, — неуверенно возражает она.
И тут я слышу странный и жуткий звук, с которым плоть врезается в неподвижный предмет. Кьяра сползает по стене. Я пытаюсь вдохнуть, но легкие меня не слушаются. Он поднимает ее рывком, и в этот момент на лице Кьяры мелькает странное выражение — она примеряется и пинает его в колено. Нет! Он не успевает среагировать, а я уже знаю, что это только его раззадорит. Вспышки гнева стали чаще, и когда он так себя ведет, нужно просто терпеть и не показывать слабость — и уж точно не сопротивляться.
Он сильно бьет ее в лицо. Брызжет кровь, и на стене появляется мерзкое красное граффити. Дальше следует короткий апперкот в живот, она складывается вдвое и медленно опускается на пол. Отец стоит над ней, сжав кулаки. Я слышу, как он тяжело дышит через нос. Вены на его шее вздулись.
— Не смей мне врать!
Она поднимает голову. Изо рта у нее течет кровь, но выражение лица Кьяры пугает меня: на нем читается неприкрытое обожание.
— Не буду, папочка, — говорит она нежным голосом.
Отец разворачивается и замечает меня, замершую на лестнице.
— Иди к себе! — кричит он.
Я с трудном переставляю ноги, словно забыла, как это делается. Оглянувшись, вижу, что они обнимаются.
Меня выдвигают на звание обладателя лучшей улыбки в воскресном кружке иврита, и я, скорее всего, выиграю. Очень надеюсь, что так и случится. У меня в запасе меньше шести месяцев, чтобы научиться читать и петь на иврите и пройти бат-мицву — иудейский ритуал совершеннолетия, который проводится в тринадцать, то есть когда ты максимально неловкая и неуклюжая. В ходе ритуала приходится вести службу перед всем собранием.
Дома у меня никогда не хватает времени проанализировать новые установки — моментально появляются другие и выбивают меня из колеи. Родители постоянно ссорятся. Иногда папа не кричит, но напряженная тишина кажется еще хуже. Мама как будто выцвела под гнетом всего, о чем она не говорит вслух, и я знаю, что Фрэнк ее презирает за то, что она никогда даже не возражала отцу. Уже почти пять лет папа не говорит ему ни слова. Они живут в одном доме, но у брата нет права голоса. Как-то днем Фрэнк, идя по коридору, вдруг останавливается и, ударив по стене — на этот раз специально, — рассаживает руку. Он мечтает уехать в колледж, но папа хочет за ним приглядывать, и Фрэнк остается дома.
— Я хочу выбраться отсюда! — Глаза Фрэнка сверкают в нескольких дюймах от меня. — Или уничтожить все это. Я пойду в полицию!
Мы стоим в коридоре, с его руки капает кровь. Я смотрю на Кьяру — она улыбается. Это его первая угроза… Нам? Отцу? Семье? Я не знаю точно, но, скорее всего, первая. На этот раз ей даже не пришлось его провоцировать, он сам себя выдал. Я быстро тянусь к плечу Фрэнка, но он уворачивается и резко произносит:
— Я не шучу.
— Все будет хорошо. — Я смотрю на него снизу вверх. — Стену починим.
— Да плевать мне на стену! — Он убегает и хлопает дверью.
Я знаю, что он не шутит, и это меня пугает.
К моему удивлению, папа списывает дыру в стене на отсутствие самоконтроля со стороны Фрэнка. Еще удивительнее то, что он решает записать его на интервью в Иешива-университет — ортодоксальный иудейский колледж в Нью-Йорке. Конечно, это не нормальное студенчество, на которое Фрэнк так надеялся. А потом папа обнаруживает, что в Вирджинии есть ортодоксальные школы для девочек — старшая и средняя.
Он велит мне в понедельник одеться как можно скромнее. Мы собираемся на встречу со старшим раввином. Я всегда хотела ходить в нормальную школу, но мне сложно представить, что это случится одновременно со мной и Фрэнком.
Пройдя мимо недавно зачиненной дыры в стене, я стучу в его дверь.
— У тебя все получилось, — говорю я, садясь на пол.
Он холодно смотрит на меня, встает из-за стола, где раскладывает таблетки натурального энергетика — его недавняя бизнес-идея, — и присаживается рядом.
— Ты так это видишь?
— Наверное? — с сомнением говорю я и принимаюсь щипать ковер.
— Это часть отцовского плана. Даже если в нем нет смысла, мы должны заткнуться и делать, что нам скажут. Я проникну в еврейскую общину Нью-Йорка, где много могущественных людей. Наша психопатка-сестра влезет в политику насколько сможет. А тебя отправят в эту школу, чтобы ты делала там то, что умеешь лучше всего.
— Ты о чем? — хмурюсь я.
— Улыбаться, работать, быть идеальной маленькой королевой.
— Я ничего не изображаю, Фрэнк. — Краска заливает мое лицо. — Я просто пытаюсь все как-то держать. Мама еле выживает. Ты вообще это понимаешь?
— Это не мое дело. — Он смотрит в сторону.
Я сжимаю кулаки:
— Что значит не твое? Нам надо…
— Послушай, — резко перебивает он, — я понимаю, что ты хочешь удержать нас вместе. Но это невозможно.
Нет. Нет! Я не сдамся. Не существует ни одной причины, по которой моя семья должна распасться. Разумеется, я тоже устала. Но я держусь, потому что наши законы гласят: верность, целеустремленность, вера в будущее. Почему все не могут просто мне помочь?
— Ты же будешь хорошо себя вести? — Я смотрю в ледяные глаза Фрэнка и боюсь представить, что он может натворить в Нью-Йорке. — Не станешь ходить в клубы и все такое?
Я никогда не была в Нью-Йорке, но могу себе представить, что его обаяние и красота откроют все двери, в том числе опасные.
— Бхаджан, смотри лучше за собой. — Он встает.
Даже я вынуждена признать, что у меня ничего не получается. Но все-таки, перед тем как выйти, я останавливаюсь.
— Буду тебе писать, ладно? — говорю я, глядя на него через плечо и держась за дверную ручку.
— Бхаджан, — он устало трясет головой, — ты все равно будешь
