В час дня начинался обеденный перерыв. Наступала релаксация (тогда этого слова еще не знали), и все отправлялись на самый верхний этаж с пристройкой и просторной террасой. Польша становилась страной всеобщей скуки, и никто, кроме молодых, которые хотели сделать партийную карьеру, на работе особо себя не утруждал. И я тоже. Прерваться и подкрепиться — это грело мне душу, я еще помнил минувший голодный год. Однажды за обедом, когда я наслаждался блаженным ощущением сытости, люди повскакали из-за столов и побежали на террасу. Оказывается, какой-то молодой человек по неизвестным причинам вышел на террасу чуть раньше — и исчез. Через минуту его обнаружили мертвым. Он лежал внизу на асфальте. Как известно, наше здание было тогда одним из самых высоких в Кракове. Вскоре выходить на террасу запретили. Прочитать об этом происшествии нельзя было ни в «Дзеннике», ни в любой другой газете. Городская хроника давно уже перестала помещать подобную информацию — как якобы нарушающую общественное спокойствие.

По определенному графику я заступал на ночное дежурство в типографии. Ни молодость, ни отсутствие опыта от этого не освобождали. Следовало вычитать весь номер, буква за буквой, от доски до доски, и расписаться в том, что я его прочитал. С этим не шутили. Ходили смутные слухи о том, что некоторые, подписав номер, бесследно исчезали. Много времени проходило, пока они снова появлялись, а иные не появлялись уже никогда. Все знали, что на площади Свободы находится Управление общественной безопасности, но никто не говорил об этом вслух. Газеты также подлежали тайному надзору, проверялась каждая буква. Если обнаруживалась ошибка, за последствия отвечал дежурный. Журналисты потихоньку рассказывали друг другу, как в речи самого Сталина в слове «страной» обнаружилась злостная ошибка и назавтра подписавший номер редактор пропал без вести. За такую ошибку сажали, по меньшей мере, как за саботаж, а то и за что-нибудь посерьезней.

Дни проходили однообразно, без особых эмоций, если страх перед ночными дежурствами не считать сильным переживанием. Журналистика оказалась такой же бюрократической рутиной, как всё вокруг. От скуки я начал читать. Скрытно, конечно, то есть в туалете. Туалет служил не только местом для тайных нападок на начальство, как в случае с М.Г., но и нелегальной читальней. Я проводил там немало минут, на всякий случай время от времени спуская воду. Помню, в туалете я прочитал все греческие трагедии, которые брал у Хердегена.

Получив должность в «Дзеннике польском», я снова перебрался на Пражновского, к тому времени переименованную в Мархлевского. В Польше установили порядок, при котором нельзя было жить неизвестно где, да это было и невозможно. В любую минуту власть могла распорядиться местом проживания гражданина по-своему, то есть она распоряжалась и мною, и — по мере того как укреплялись мои правильные взгляды — я позволял собой распоряжаться все более охотно. Я был замечен властью, и вскоре после Нового года меня вызвал главный редактор. Мне сообщили, что я повышен в должности и являюсь теперь репортером по всему Краковскому и даже по Жешувскому воеводству. Моя новая обязанность — выезжать на несколько дней то в один, то в другой район и «поставлять вести с мест». «Вести с мест» — это был новый девиз, который в то время взяли на вооружение все газеты.

Честно говоря, я не очень-то радовался этому повышению. Зима стояла морозная, вставать приходилось задолго до рассвета. Мы встречались у машины: водитель, Ян Кальковский, фотограф и я. Старая многоместная машина, брошенная немцами, прежде использовалась как радиостанция. Окончательно мы просыпались, только когда уже светало и машина катила по заснеженной дороге в незнакомой местности. Больше всего в этих поездках мне не нравилась необходимость слишком рано вставать. Зато чем длиннее была дорога, тем больше времени оставалось для мечтаний, для приятного, хотя и пустого приукрашивания действительности. Но уже первые дорожные знаки возвращали меня на землю, и через минуту машина останавливалась в городке, чаще всего на рыночной площади. Мы отправлялись прямиком в партийный комитет и требовали встречи с первым секретарем или его заместителем. В комитете начинался переполох: неизвестно, с чем мы приехали, а ожидать можно самого худшего. Первый секретарь тотчас же появлялся, и мы предъявляли журналистские удостоверения. Тут хозяева вздыхали с явным облегчением, поскольку теперь уже становилось ясно, чего нужно ждать — и это не было самым страшным. Секретарь произносил несколько фраз, чаще всего насчет роли прессы в укреплении нашего строя, и передавал нас соответствующему руководителю, чтобы он нами занялся. Тот приглашал нас к себе, усаживал к столу, предлагал чаю или «чего-нибудь покрепче» и произносил на заданную тему цветистую речь, полную цифр и подробностей. Сплошная липа, однако мы старательно конспектировали, и все записанное было идентично тому, что содержалось во врученном нам оригинале. Записывал, впрочем, преимущественно я, а Ясь Кальковский — опытный профессионал — только поддакивал, посматривая на часы в ожидании обеда. Видимо, был уверен, что воспроизведет все по памяти, когда позже будет писать для газеты.

До какой степени мы, журналисты, и с нами наши читатели, жили в блаженном неведении о том, что происходит, свидетельствует хотя бы такой факт. В первые зимние месяцы 1952 года, в ходе гражданской войны между поляками и украинцами, погибли тысячи, многие поселки были сожжены. Украинцы, которых не выслали в Россию, так называемые лемки[92], были вывезены на Воссоединенные земли. В любой нормальной стране районы, охваченные пожаром, сохраняли бы в течение долгих лет заметные для журналиста следы. Но мы таковых не заметили. Мне было всего двадцать два года, Ясь Кальковский ненамного старше. Только позже, когда коммунизм стал разваливаться, мы узнали правду.

Мы выезжали из Кракова в Малую Польшу почти каждую неделю. И всегда начинали с партийного комитета — высшего органа управления. Любая административная единица строилась по одной схеме: обязательный секретарь — другие руководители — и рядовые служащие. Все вопросы мы «выясняли» в здании администрации, лишь изредка выходили взглянуть на «производство»: знали, что так или иначе все кончится липовыми отчетами. Наконец наступал вечер — наше свободное время. Мы проводили его в закусочной. Ограничения в торговле, которые начались при социализме и продолжались сорок лет, в 1952 году еще не коснулись провинции. Можно было хорошо поесть и выпить в любой закусочной, особенно в «частной» — такие еще встречались в районах, пока в конце концов не исчезли. Потом, проспав ночь у войта[93]или даже в гостинице, мы отправлялись дальше. После командировок, продолжавшихся от трех дней до недели, возвращались в Краков. Со временем, в порядке исключения, мне разрешили работать дома. Я мог не соблюдать трудовую дисциплину и появлялся в редакции через несколько дней с готовой рукописью. Официальный тон своих текстов я старался оживить, описывая второстепенных персонажей и включая эпизоды, показавшиеся мне забавными. Однако это было нелегко: общий стиль должен был оставаться напыщенным и высокопарным, как вся тогдашняя Польша. Хуже всего, что я и сам не до конца это сознавал.