— Ну, а тебе-то какое дело? Кто она тебе — любовница?

— Какое дело? Ты спрашиваешь, какое мне дело!? — вновь взвился Володя. — Ты знаешь, что мне этот суконец сказал? Он сказал, что у Дарьи на киске две бородавки!

Николай невольно расхохотался, чем еще больше обозлил друга, который понял, что сказал что-то невпопад. Володя прикурил сигарету и, размахивая ею, стал говорить, отрывисто произнося слова. Когда он подносил сигарету ко рту, чтобы затянуться, было видно, как огонек сигареты пляшет перед его губами.

— Я тебе сейчас расскажу кое-что, чтобы ты понял какое такое мое дело. Я это никому еще не говорил, даже Кире. Вот, слушай. Ты же знаешь, я рос без отца, он умер вскоре после войны, сказались фронтовые ранения. А какой был мужик — боевой офицер, комендант всего Берлина!

Николай внутренне улыбнулся — он никогда не видел Володиного отца, но слышал от тети Паны, Володиной матери, что в комендатуре он был всего лишь интендантом. Внешне же виду Николай не подал, он знал, как Васильев неимоверно гордился своим отцом.

— Ну, умер, а свекровь, бабка моя — Матрена, будь она неладна, выставила мою мать за порог вместе со мной, малолетним пацаном, из своего дома, где мы жили и где вырос мой отец, — продолжал между тем Володя. — А за что, спрашивается? Да просто старая стерва не любила мою мать, считала ее фронтовой шлюхой. Она полагала, будто мать попросту приворожила к себе отца еще на фронте. И мы остались без крыши над головой, стали мыкаться по материным родственникам, да только кто нас долго держать будет? Везде теснота, везде свои заботы. Так мотались по чужим углам года полтора, пока мать не вышла замуж за дядю Гошу, отчима моего. Конечно, он был старше ее на пятнадцать лет. Но что было делать? У него было жилье — комнатушка в бараке.

Другие бабенки ее возраста считали, что матери еще повезло — у нее был муж, к тому же с жилплощадью, да еще и с довеском ее взял. Ведь после войны половина женщин были вдовые, даже девкам женихов не хватало — большинство парней полегло на фронте. За счастье было выйти замуж даже за какого-нибудь калеку. Сам понимаешь, любви между ними никакой не было — моя мать помнила и по настоящему любила только моего отца, а к отчиму была совершенно равнодушна. Но не в поле же было мне с матерью жить. Ну, а потом у меня появился младший брат — Толик, и тогда мы стали настоящей семьей.

Николай присел на край приставного столика и смотрел на Володю, словно зритель в театре одного актера, нетерпеливо поглядывая на часы. Он совершенно не желал тонуть в этой истории. Однако Васильев, вроде как, не замечал его состояния и, расхаживая по кабинету, все продолжал говорить:

— С позиции нынешнего своего возраста, я понимаю, что мать моя, хоть и не была красавицей, но она была очень мила собой, и к ней липли мужики, как мухи на повидло. Но мать была порядочной женщиной, ты же знаешь, о ней никто никогда худого слова не сказал. И она хоть и не любила дядю Гошу, но оставалась ему верна. Даже когда он схлопотал пятерик срока, она не ходила на сторону. Я, вот, до сих пор не понимаю свою сраную бабку — почему всех фронтовичек она считала потаскухами? Не из-за своей ли дочки, моей тетки — Алины, штабной писарицы и конченой пробляди? Видать, мы мешали ей жить разгульно — к ней мужики со всей улицы по очереди ночевать ходили. Да хрен с ней, с моей бабкой, о покойниках — или хорошо, или совсем ничего. Не в том дело.

Слушай главное, что я хочу сказать: ведь дядя Гоша мотал свой срок не просто за случайное убийство в пьяной драке. Вовсе нет! Это мне мать и он сам так говорили, и так об этом знаешь ты. Но все было не так. Да он попивал, бывало, но в меру и всегда один, ведь он не был компанейским мужиком, да и драться-то не умел — здоровьем был хил для этого дела. Там была совсем другая история, мне ее мать много позже рассказала, уже через четыре года после смерти отчима…

— Вова, это интересно, конечно, но, может, ты мне все дорогой расскажешь? — перебил его Николай, терпение которого, наконец, иссякло.

— Какой дорогой? — не сообразил сразу Володя.

— Я подумал, может, ты меня подвезешь до Дагбаева, я же к нему тороплюсь.

— Ах да, вот деньги и ключи от машины, — Володя вытащил из бокового кармана кожаного пиджака пухлый конверт и связку ключей. — Только причем тут я, или ты хочешь дослушать мою историю?

— Я не хочу нарваться на пост ГАИ. Дело ведь не в штрафе, промурыжат больше.

— Ясно. Ну что ж — пожарники устроены, вот только позвоню начальству, чтобы меня на планерку не ждали.

Володя взял трубку черного карболитового телефона, который здесь стоял, видимо, еще с самого основания заведения, и кому-то позвонил. В это время в кабинет несмелой, шаркающей походкой, вернулся официант и положил на стол перед Володей какую-то бумагу. Лицо его было умыто и выражало всю полноту чувств нанесенного ему оскорбления, на губах оставались следы запекшейся крови.

— Что это? — не глядя в глаза вошедшему, спросил Васильев.

— Заявление на увольнение.

— Вот и правильно! — сказал Володя и размашисто поставил свою подпись.

— Я еще и на вас в милицию заявление напишу, — забирая подписанную бумагу, с угрозой в голосе проговорил парень. — Это вам просто так с рук не сойдет!

— Пошел вон! — рявкнул Васильев, и глаза его покраснели, будто где-то внутри него включили кипятильник.

Парень сноровисто ретировался.

— Нет, ты только посмотри на этого ублюдка, мало я ему врезал!

— Так, поехали?

— Да, пошли.

Володя взял со стола кожаную папку, с тисненым золотом логотипом заведения, и друзья вышли в зал. Там Володя сначала прошел к офицерам, которые были уже сильно навеселе, и любезно минутку с ними пообщался. После этого «Бриджит Бардо» принесла из бара еще одну непочатую бутылку коньяка. Затем Володя предъявил пожарникам какие-то документы из папки, офицеры в них немедля расписались, и Васильев отдал папку на попечение официантке. Все закончилось дружескими рукопожатиями, обоюдным похлопыванием по плечам и спинам, какими-то обнималками, пьяными целовалками, пока, наконец, Володя не вырвался из «дружеских» объятий и не присоединился к Николаю, уныло наблюдавшему за этой сценой со стороны.

— Все, с делами покончено! — облегченно сказал Володя, подойдя к другу.

— С твоими — да. А когда-то мои закончатся?…

Спустились на улицу к «Зиму», Володя уселся на водительское сиденье, Николай сел рядом, и величественная машина, покачиваясь тяжелым, лакированным корпусом, отчалила от кафе, словно небольшой корабль от пристани.

— Как мне нравится твоя тачка! — воскликнул Володя, с удовольствием управляя машиной. — Но ведь ты все равно мне ее не продашь?

— Ты уже сотый раз задаешь мне этот вопрос, — безразлично отозвался Николай. — Но ты же знаешь мой ответ — он не изменился.

— Да, знаю, — вздохнул Володя. — Ладно, проехали. Да, ты не дослушал мою историю. Так вот, я хотел сказать, за что отчим срок мотал. Оказывается, на мать мою один мужик запал, сослуживец, домогался ее постоянно, но только всегда у него облом выходил. Но однажды, когда они в кочегарке работали во вторую смену одни, он подсыпал ей в чай какой-то хрени, мать тут же и отрубилась. Ну, и поимел он ее после этого, козел гребаный.