— Спасибо, что предупредил. Постараюсь не спотыкаться…

От сытой и обильной пищи, от выпавших на него за день переживаний да еще после бани с веничком Кирила до того осоловел, что вскоре перестал понимать собеседника.

— В сон меня что-то поклонило, — едва ворочая языком, признался он. — Мне бы вздремнуть чуток, Афанасий Жданович.

— Да и я притомился ныне, — поддержал его Евдокимов. — Оба, чай, с ранья на ногах, — и, проводив Кирилу до покойчика, отведенного ему в подклети теремного дома купца Никитникова, сердечно пожелал: — Ляг, опочинься, ни о чем не кручинься! Завтра тебя большие дела ждут.

Разбудила Кирилу утренняя звезда. Она мерцала в слюдяном окошке, будто золотая рыбка в серебряных струях. Казалось, протяни руки, и она заплещется у тебя в ладонях.

Кирила улыбнулся звезде и долго лежал, радуясь чистоте своего тела и той необычной легкости, которую оно успело забыть, а теперь наконец-то вспомнило. Не удивился, увидев на лавке у двери красный рубчатый кафтан с козырем, а под лавкой сапоги из зеленой юфти с круглыми нашвами. Мысленно похвалил Евдокимова и Сенютку Оплеухина, а больше того — Козьму Минина. Ведь это он так приказную службу поставил, что теперь она и сама срочные дела его именем распорядительно решает.

Одеваясь, Кирила обнаружил вкладыш в левом рукаве кафтана. Он был вдет в три петли по шву. Ну, конечно, это то самое заручательство, которое показывал ему вчера Евдокимов. Оно было накручено на тонкий гибкий стержень и упрятано в чехол из вощеной материйки. Вынуть и вернуть его на место труда не составило.

Вот и за утренней трапезой Минин зря время не терял. Каждого из приказных послужильцев он своим поручением озадачил, а воеводскому дьяку Семейке Самсонову и Кириле сразу после завтрака велел к князю Пожарскому явиться.

— Дошло до меня, — обращаясь главным образом к Семейке Самсонову, объяснил им в воеводской избе Пожарский, — что дьяк Никанор Шульгин и его сват Амфилохий Рыбушкин, что нынче в Казани дела правят, решили, не мешкав, отозвать Ивана Биркина с войском восвояси. Не пристало-де главному городу Понизовья и его ставленникам быть в нашем ополчении меньше Нижнего Новгорода и его начальных людей, то бишь меньше нас с Кузьмой Минычем. А Биркин только этого и ждет. Как бы мы ни старались, раскола с отступниками все равно не избежать. Давеча я у него в стане был, теперь пусть он в Ярославль на переговоры явится. Расходиться пристало с миром, по согласию всех сторон. Так ему и скажи! Все дворяне и мурзы, кои решат остаться при нас со своими отрядами, должны иметь от него выход беспрепятственный. В обиду мы никого не дадим. Про обиду особо подчеркни. Ты это умеешь! В споры не вступай. Твое дело — показать, что мы к любым его выходкам готовы. Хоть он и первого десятка человек, да не первой сотни. А закончи тем, что посредником у нас будет владыка Кирилл. Ныне он по зову всей земли в митрополиты ростовские и ярославские с покоя из Троицкой обители вернулся, дабы губительные междоусобия гасить. О том же мы просим казанского митрополита Ефрема.

— Выходит, ты меня, княже, только со словесными разговорами к Биркину посылаешь? — дослушав Пожарского, заволновался Самсонов. — А не мало ли будет? Биркин изворотлив, аки Змей Горыныч. Скажет одно, а перевернет на другое. Давай я ему грамоту для пущей важности от тебя настрочу. На грамоту ответ положен.

— Твоя правда, Семейка. Жаль, время не терпит. Ведь тотчас надо!

— Я мигом, Дмитрий Михайлович. За час и управлюсь.

— Ну ежели за час, то готовь! Кирила Федоров тебе поможет. Мы с Кузьмой Минычем его в сопутники тебе даем. Он теперь дьяк Казанского приказа. Вот и пусть в казанские дела вникает.

Клетушка Самсонова располагалась тут же, за стеной палаты Пожарского. В ней умещались лишь стол, две лавки и короб, склепанный из железных листов. В таких приказные сидельцы обычно хранят ценные бумаги и казну для текущих расходов.

— Проходи. Присаживайся, — гостеприимно пропустил Кирилу вперед Самсонов. — Уговоримся так: я пишу и писанное тебе проговариваю, ты слушаешь и, ежели что не так, подправляешь. Один ум хорошо, два — лучше…

Но поправлять Кириле ничего не пришлось. Каждое слово у Семейки на редкость складно и уместно в строчку легло.

Пожарский написанное Семейкой тоже одобрил. Приложив руку к грамоте, напутствовал:

— Ну, с богом! В сопровождение возьмете конных ратников. Они уже во дворе дожидаются. Поспешайте! Как вернетесь, сразу ко мне!

У Больших посадских ворот им встретился отрядец серых от пыли всадников. Его возглавлял знакомый Кириле по московскому ополчению воевода Корнил Чеглоков, замаравший себя прежде службой королю Сигизмунду. Съехавшись, они обменялись сухим приветствием.

— Ты как здесь? — спросил Чеглоков.

— Дьячу! А ты?

— Повинную грамоту Дмитрия Трубецкого, Ивана Заруцкого и всех соборных чинов нашего Совета Пожарскому везу, а лично ему — жалованную грамоту на богатое село Вороново в Костромской губернии, коли помиримся.

— В чем Трубецкой с Заруцким каятся?

— В том, что крест Псковскому вору целовали, а теперь сыскали, что он вовсе не царевич Дмитрий, а беглый дьякон Матюшка Веревкин, служивший прежде в церкви на Яузе. С сыском в Псков ездил известный тебе Ивашка Плещеев. Он его при бегстве к Гдову и схватил. Ныне Матюшка, аки зверь на цепи, в наших таборах сидит. А я с атаманами сюда послан, чтобы всемирному союзу наших ополчений поспособствовать.

— Та-а-а-к, — вклинился в их разговор Семейка Самсонов. — От Матюшки, значит, отступились? А от Тушинского воренка, что с польской блудницей под охраной Заруцкого сидит, нет, что ли?

— А ты кто таков, чтобы спрашивать?

— Воеводский дьяк, вот кто!

— От воренка мы еще раньше отступились, — через силу выдавил из себя Чеглоков и тронул коня.

— Постой! — перегородил ему дорогу Самсонов. — Мы с Кирилой Федоровым в казанский стан следуем — к Ивану Биркину. Там небось тоже захотят сказанное тобой услышать. Сделай милость, отряди с нами одного из твоих атаманов.

— Хучь бы и меня, — выехал вперед длинноусый казачина в блескучем жупане, заломленной набекрень барашковой шапке и с серебяной серьгой в ухе. — Я з Биркиным дуже знаемый.

«Да это же Микола Перебей Нос! — узнал атамана Кирила. — С ним Биркину от нас и вовсе не отвертеться. Ай да Семейка, ай да быстроум! Не зря говорится, что на ловца и зверь бежит».

До того, как примкнуть к московскому ополчению, Микола огни и воды с мятежным Иваном Болотниковым прошел. Позже перехватывал со своей ватагой польские разъезды. На ляхов, которых запорожцы кличут псяюхами, его имя наводило ужас. Поместные дворяне старались обойти его стороной — уж очень он нравом взрывчат. Зато сирые и убогие, зная его ласку и щедрость, славили его по многим дорогам серединной Русии.

— Як ся маешь, добродию? — полюбопытствовал Микола Перебей Нос, выезжая вслед за Семейкой Самсоновым за ворота. — Чи не стужилось тебе отут без дела сидети?